Николай Крыщук - В Петербурге летом жить можно…

Вообще-то профессор был человеком веселым и, как говорили женщины, обходительным. К. он нравился. Нравилось, что лицо молодое, а волосы седые, и привычка мыться по пояс над общественной раковиной, фыркая и напевая: «Адонис, женской лаской прельщенный». И когда женщины по этому поводу ворчали, то основной удар приходился все же не на Константина Дмитрича, а на его жену: «Набрызгается, набрызгается голяком, как младенец, а она тряпку в руки сроду не возьмет…»

Софья Михайловна и правда была женщиной брезгливой. Все хозяйство было на мамаше, а Софья Михайловна подрабатывала немного шитьем и занималась Светкой. При этом напряжение от нее исходило колоссальное. Она как будто все время спорила с кем-то невидимым. Совсем без связи с предыдущим и даже просто после долгого молчания могла начать фразу со слов: «Можно подумать…». Страшно глупый и надоедливый был у нее противник.

Перелыгины первыми в их квартире завели телевизор. «Ленинград». Ходить к ним не ходили – не те отношения, но детей все же иногда засылали. Однако и те быстро заметили, что мамаша, несмотря на самый интригующий сюжет, при появлении гостей начинает постель разбирать и приказывает Светке чистить зубы. То ли Светка не понимала ничего в этой игре, то ли была блестящей актрисой, но она всегда в этот момент подпускала слезу и с потрясающим сердце скудоумием повторяла одно и то же: «Я уже вчера чистила». Начинался скандал, и, проклиная Светку, телезрители поднимались, так ни разу и не досмотрев ни одного фильма.

Горько не верующий в Бога, К. иногда обращается к нему: «Спаси и помоги, чтобы Светка и действительно была слабоумной!»

В коммуналке народ чуткий. Это тебе не стычка типа: прилично есть чеснок или неприлично. Тут попахивало борьбой идеологий, а не одних только самолюбий. И подтверждение этого вскоре пришло с неожиданной стороны.

Однажды Леха принес «к Волынкиным» газету и с петушьей торжественностью положил на стол. Вскоре уже вся квартира знала, что Константин Дмитрич занимался псевдонаукой с человеческим именем «евгеника» и довольно-таки долго морочил других вредными буржуазными выводами. По его науке вроде бы получалось, что есть от природы люди первого сорта и второго, что было, конечно, подлой миной, подкладываемой им под наше всеобщее социалистическое равенство и взаимоуважение. К тому же было без слов ясно, что под первым сортом он подразумевал себя и свою семью, а под вторым – всех их.

– Вот так, значит, – кричал Леха, не в силах превозмочь радостного свирепства, – они будут спать до десяти, воду по полу разносить и на машинах ездить, а мы, второй сорт, будем всю жизнь за них мантулить!

Тогда «у Волынкиных» К. впервые поверил в то, чего не мог почувствовать. Он снова и снова вспоминал Константина Дмитрича, как тот после каких-то своих вопросов и его, К., ответов взял ласково пальцами его голову, точно яйцо, и сказал одобрительно: «А у тебя башка ничего – бурбулит». Представить соседа в роли эксплуататора и врага он не мог.

В то же время общее настроение как-то вынуждало его внутренне установиться. Доброе отношение к Константину Дмитричу, хотя никак и не проявленное, лишало его права на всеобщую любовь и снисходительность, превращала его в предателя. Мальчик он был искренний, поэтому думал не о том, как ловчее притвориться, чтобы предательство его не заметили, а о том, как привести в соответствие свое состояние с настроением остальных.

Выход был найден такой. Он стал собирать в себе рассеянную до того обиду на Светку, Софью Михайловну и мамашу, и когда она собралась в один тяжелый и почти невыносимый комок, так, что хотелось перегрызть зубами бельевую веревку, он незаметно переключил свои чувства на Константина Дмитрича: зачем тот с ними жил, зачем не прогнал, даже не заругался ни разу? Вывод дался уже легко: значит, и он такой же! Только притворялся добрым и веселым. Тут уж К. сам себя почувствовал страшно обманутым, и жалость к профессору была побеждена.

Константин Дмитрич исчез еще, кажется, до злополучной статьи. Говорили: уехал отдыхать в деревню. Когда Светка демонстративно не поздоровалась с ним в коридоре, К. почувствовал облегчение, потому что знал уже, что здороваться не надо, но не был уверен, что у него это получится. Потом Перелыгины вообще съехали, освободив его от мучительной заботы незамечания. Мужчины были довольны, что заблаговременно проявили свою оппозицию к скрытым врагам, а Леха, набегавшись в комнату, даже говорил, что в любой момент готов дать показания. Но показаний у него никто не спросил.

Вскоре представился случай сплотиться им еще сильнее. Какая-то комиссия установила, что живут они в бывших подсобных помещениях бывшего военного гарнизона, и оттого окна у них такие маленькие и квадратные, что света от них почти нет. И все вдруг разом увидели, что действительно живут, по существу, в темницах. Тут-то и стали писать коллективные письма, составлявшиеся на той же кухне, возмущаться, что в квартире нет ванной и горячей воды, а трибунал на втором этаже слишком напрягает бдительность простых квартиросъемщиков и даже виновен как будто в заикании Лехиного сынишки, которого конвой на лестнице, проводя к «воронку» бритого офицера, отодвинул штыком к стене. Последнее вполне могло быть, но к заиканию все же отношения не имело, и об этом все знали. Потому что было известно, что Лехин Вовка заикаться стал после того, как его отец по пьяному делу пытался скормить жене букет бумажных цветов, который она есть отказывалась и, так как пили они до этого вместе, бросилась от обидчика в зеркало, отражавшее дверь, вместо двери. От этого звука Вовка скорее всего и проснулся и увидел мать голую, окровавленную, с недожеванной бумажной розой во рту. Это-то его и поразило до заикания, что не могло являться секретом. Однако версия с конвоем, кстати изобретенная Лехой, всем в тот момент показалась сильнее, и ее подписали не задумываясь. Тут вообще такой вольный дух в людях заговорил, такая общая обида поднялась на вдруг обнаружившийся подсобный характер жилья, что стало не до личных воспоминаний: кураж многими овладел, социальное достоинство вздыбилось и хотелось петь «Интернационал».

Но все это было, как потом выяснилось, зря. ЖЭК отнимал у взбунтовавшихся жильцов аргумент за аргументом. Поставили газовую колонку, и потекла из крана горячая вода. Срезали часть туалета и начали устанавливать ванну. Правда, подключить так и не успели, но это был уже другой вопрос. Бороться за подключение ванны и восстановление пола, разрушенного для проведения коммуникаций, значило бороться за эту квартиру, а запал-то был уже другой. Из всех доводов самым сильным оказались окна, потому что расширить их было нельзя, не обезобразив при этом архитектурную ценность фасада, а санитарные нормы жить с такими окнами не позволяли. Таким образом, всплеск коммунального братства явился завершающим актом их совместного житья. Скоро все они получили отдельные квартиры в разных концах города и постепенно потеряли друг друга навсегда.