Тим Лотт - Блю из Уайт-сити

Глазам своим не верю: Колин сел на церковную скамейку, смотрит в мою сторону, но не на меня.

— Конечно, совпадение. Что же еще? — отвечаю я автоматически.

Но он продолжает бубнить своим дурацким монотонным голосом, не обращая на меня внимания.

— Знаешь, Фрэнки, я никогда не был по-настоящему счастлив. Может, потому что я такой застенчивый. Неудачник. Я никогда не признавался тебе в этом. Так же, как не сказал, что маму увезли. О таких вещах с друзьями не говорят. О реальных вещах. Чтобы не смущать, не создавать неловкой ситуации. Это уже не по правилам, так ведь? Об этом не поговоришь за кружкой пива. Мама умирает, медленно, мучительно, теряя рассудок и все такое. И друзья разбежались. Даже если бы не разбежались, на большее, чем треп о футболе или о сексе с последней девицей, рассчитывать не приходится.

Меня знобит. В церквях всегда холодно. Независимо от времени года. Интересно, у них есть кондиционеры? Глупый вопрос. Колин продолжает говорить, и голос у него уже не монотонный, а мелодичный, легкий, как дуновение ветерка.

— Но это не страшно. Я все равно всех вас люблю: Ноджа, Тони, даже тебя. А люблю я вас потому, что есть существо, которое любит меня. Именно это дает мне силы.

Мне кажется, я попал в мир любимого колинского фильма: как будто моим лучшим другом завладели инопланетяне и от него осталась только внешняя оболочка.

— И вот, глазом не успеешь моргнуть, как ты другой человек.

Колин уставился на витражи: на лице изумленное благоговение. Меня начинает подташнивать: от стыда, от того, что я его предал, от нового Колина, от произошедшего с ним преображения. Мне кажется, что стены церкви давят на меня, что свет не проходит сквозь высокие окна, что мне нужно как можно скорее выбраться наружу.

Я поворачиваюсь к Колину, все еще надеясь, что это шутка, что крыша у него не съехала окончательно. Мое внимание снова привлекает значок. Колин, кажется, меня не замечает. И тут я вдруг понимаю, что означают буквы «ЧБСИ?». Я видел как-то эту аббревиатуру в журнале американских евангелистов.

Это значит «Что бы сделал Иисус?». И до меня доходит, что это не дурацкая шутка, не случайный набор букв. Я словно сдулся, сморщился, скукожился. Сев рядом с Колином, кладу ему руку на плечо.

— Колин, если это твой выбор, то я… то мне… в общем, я очень рад за тебя.

К моему ужасу и изумлению, Колин злобно набрасывается на меня:

— Твои грехи настигнут тебя. Ты понимаешь? Ложь, обман, безразличие, эгоизм, ненависть к женщинам, любовь к деньгам. Я говорю это тебе, потому что я твой друг, Фрэнки, — и он хватает меня за руку. — Мир прогнил. Мы все погрязли в разврате.

Я пытаюсь выдернуть руку, но он вцепился мертвой хваткой.

— Надеюсь, и тебя когда-нибудь озарит этот свет, Фрэнки. Я не хочу, чтобы ты был наказан за грехи. Надеюсь, ты еще разделишь со мной эту радость.

Я киваю.

— Потрясающе, Колин. Так и будет. Мы еще поговорим об этом. Об Иисусе и всем остальном. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Не уверен, что в моем случае… Но главное, это тебе помогает. Давай сходим как-нибудь выпьем пива?

Тут Колин отпускает мою руку, глядя на меня с таким видом, будто я заблудший ученик, а он — мудрый всезнающий учитель. Смотрит молча, а я продолжаю бормотать:

— Послушай, я очень за тебя переживаю. Сейчас мне надо бежать, но я тебе позвоню, ладно? Все здорово, Колин. Рад за тебя. Потом позвоню, потом.

Выйдя на улицу, я понимаю, что никакого потом не будет. Что я потерял Колина навсегда, что его уже не вернуть. Ни уговорами, ни извинениями, ни пивом. Оглушенный надрывным визгом чаек, я сломя голову несусь к машине.

Я подъехал к салону Тони в северном Кенсингтоне. Это мужская парикмахерская под названием «Прихоти Диамонте». А его женский салон в Ислингтоне называется «Твой лучший друг».

С Тони мне во что бы то ни стало надо помириться, потому что на Ноджа у меня особой надежды нет. Тони, конечно, скотина та еще, но в сущности парень неплохой. Просто прирожденный торгаш. Если бы он при этом не был нормальным, разве смогли бы мы так долго дружить?

Я заходил в его салоны всего несколько раз. Он старается не смешивать разные сферы своей жизни: работу, женщин, друзей, семью. Каждая из них тщательно огорожена и отделена. Наверное, это позволяет ему все держать под контролем. Не думаю, что он будет доволен, когда я заявлюсь без предупреждения, но звонить ему мне не хотелось: скорее всего, он бы просто повесил трубку. Такое уже случалось.

Вечер пятницы. Салон неплохо отделан: мозаичный пол с выложенным плиткой огромным бриллиантом, стулья из полированного дерева, обтянутые черной кожей. На стенах несколько картин, современные художники, есть ничего, но в основном — дерьмо. И везде зеркала, даже в комнате для персонала. Тони всегда любил зеркала, еще когда был подростком. В школе он носил складное зеркальце в заднем кармане брюк, другого бы за это на смех подняли, но его слишком боялись.

В салоне четыре мастера, все мужчины, белые. Молоденькая застенчивая девушка, по виду уроженка какой-то средиземноморской страны, старательно натирает пол. За кассой висит огромный профессиональный безумно лестный портрет Тони. Рядом на стене любительские снимки, на которых он обнимается с второсортными знаменитостями на разного рода вечеринках: певцы и певички второго эшелона, актеры, чьи имена забудут уже завтра, режиссеры документального кино.

Один из парикмахеров — жирный мрачный тип в белой футболке с надписью «Ё-МОЕ» на груди — подскакивает ко мне. В салоне ни одного посетителя, хотя Тони всегда говорил, что на стрижку нужно записываться за неделю. Я ощущаю разбухший бумажник в кармане, и мне приходит в голову мысль, что, может статься, эта конкуренция с Тони и не была столь жесткой.

Толстяк выдает дежурную улыбку и короткое:

«Да?»

Он смотрит на меня так, словно делает мне огромное одолжение, соглашаясь постричь. Не удивительно, что салон пуст. Я возвращаю ему не менее фальшивую улыбку.

— А Тони здесь?

— Тони. Тони Диамонте.

— A-а… Вы хотите постричься?

Он разворачивает свою тушу к магнитофону, из которого доносятся невообразимые шумы. По лицу можно сразу понять, как ему все обрыдло. Я отвечаю очень терпеливо, будто имею дело с клиническим идиотом.

— Нет, я не хочу постричься. Я хочу встретиться с Тони. Он мой друг.

— Хм… У Тони много друзей.

— Это заметно, — говорю я, оглядывая пустой зал. От музыки у меня раскалывается голова. — Вы не против, если я подожду?

Он пожимает плечами. Чернявая девушка елозит щеткой вокруг его вросших в землю ног, но он и не думает подвинуться. Она, похоже, чем-то расстроена, нервничает, суетится. Магнитофон вдруг начинает орать еще громче.