Тим Лотт - Блю из Уайт-сити

Я глуп и умен, я стараюсь, у меня не получается или получается, иногда спотыкаюсь, но продолжаю дергаться, манимый призрачным счастьем. Я — и плоть, и дух.

Смотрю не переставая. Мои глаза: бесцветные, голубые зрачки с коричневыми прожилками. Бледная, с беспорядочной сеточкой кровеносных сосудов кожа. Нос слегка искривлен вправо, маленькая родинка на переносице. Полные губы, рот узковат. Тяжелые веки. Я выгляжу усталым. Только что подстриженные волосы торчат на макушке. И, к ужасу моему, из ушей вылезают новые ростки щетины, напоминая мне об отце.

Изменюсь ли я после сегодняшнего дня? Или мы меняемся каждый день? Я боюсь. Меня пугает будущее. В прошлом спокойнее, даже если оно себя изжило. Я хотел бы остаться в нем. Но не могу. Не должен.

Какие странные мысли. Подхожу к стойке с компакт-дисками. Сейчас хочется чего-нибудь старого, знакомого, успокаивающего, и я выбираю «Frankʼs Wild Years» Тома Уэйтса. Грустная мелодия, голос надрывается, как ревущий экскаватор.

Не торопясь достаю одежду. Все новое, с иголочки. Это похоже на церемонию возрождения. Но чтобы возродиться, надо сначала умереть.

Свадьба — это одновременно и похороны.

Сегодня мне предстоит расстаться с последней частью себя прошлого. Если, конечно, хватит смелости завершить начатое. Ведь еще не поздно. Надо только позвонить. Минутное дело. Будет, конечно, неловко и неприятно. Люди расстроятся. Мама этого не перенесет.

Но пройдут месяцы, годы, и все рассосется. Все рассасывается, в конце концов.

Я подхожу к телефону, но трубку не поднимаю. Кино / жизнь. Правильный ответ / правда. Прошлое / будущее. Всегда приходится выбирать. А как хотелось бы не мучиться с выбором. Жизнь была бы намного легче, если бы все происходило само по себе. В какой-то степени так оно и происходит. Ураган обстоятельств сметает наши жалкие попытки на что-то повлиять.

В проезжающей машине орет приемник: неведомая душа моего современника повествует о любви, о достоинстве и сексуальных победах. Я жду, пока машина не исчезнет из виду. Долго смотрю на разложенную на кровати одежду. Она упакована в пакеты из химчистки или из магазина, и от легкого ветра целлофан похрустывает. Снова слышны жалобные стоны Тома Уэйтса.

Слева направо. Пара темно-серых трусов от Кэлвина Кляйна, тридцатый размер. Они на размер маловаты, но я не могу смириться с тем, что раздался на пару сантиметров. Белая шелковая рубашка от Армани, тонкая, со стоячим воротничком и одним карманом. Новенькие туфли от Гуччи. Черные носки от Муджи.

Костюм. От Прада. Однобортный, на трех пуговицах, приталенный, черный кашемир, брюки на молнии, без отворотов. Ремень крокодиловой кожи от Малбери. Одинокая белая гвоздика в вазе у изголовья кровати ждет, когда ее срежут и засунут в петлицу. Темно-зеленый шелковый галстук — единственное цветное пятно.

Свадьба назначена на двенадцать. В голове неожиданно возникает образ женщины, на которой я собираюсь жениться: она крутится и вертится (как фигурка в музыкальной шкатулке) в белом платье перед зеркалом. Интересно, что чувствуют женщины? Одолевают ли их сомнения? Интересно, что они надевают под платье? Я думаю о лиловых, влажных губах под прохладной белой тканью.

Иду в ванную, принимаю горячий, обжигающий душ. Комната заполняется паром, зеркала запотевают, а мебель становится призрачной, как в тумане. Потом погружаюсь в воду и вздрагиваю — такая она горячая. Довольно долго сижу без движения. Звонит телефон, еще раз, но я не подхожу.

Я заполняю ладонь изумрудным гелем для бритья, размазываю его по лицу, встаю перед зеркалом. Геля слишком много. Изумрудные капли падают с подбородка в раковину. Постепенно я снимаю всю пену бритвой: лицо чистое. Слева на шее небольшой порез с проступающей кровью. Крошечные пузырьки прилипли к стенкам раковины. Сквозь призму накопившейся воды сток кажется огромным и искривленным.

Я выхожу из ванной, вытираюсь и прикладываю кусок туалетной бумаги к порезу. Глубоко вздохнув, иду в спальню и одеваюсь. Кашемир костюма приятно облегает тело, контрастируя с жестким, давящим воротничком рубашки.

Одевшись, снова смотрю на себя. Вид у меня сосредоточенный и серьезный, не очень привлекательный. Я как будто наблюдаю за своей жизнью со стороны, отсутствующим взглядом, с отрешенным восторгом. Съемка нарочито замедленная. Противоестественное спокойствие заполняет комнату.

Я не знаю, что делать дальше. Хожу по квартире, словно проверяя себя на всамделишность. Чувствую, как мой собственный вес придавливает меня.

У стены с фотографиями друзей останавливаюсь. Они смотрят на меня, почти все с улыбкой. Ушедшие улыбки моего прошлого.

Один из снимков привлекает мое внимание. Лягушатник. Я, Колин, Тони и Нодж улыбаемся в объектив. Лица размыты, как на картинах импрессионистов. В фокус попала задняя стенка бассейна, на которой играют солнечные блики. Все такие молодые.

Мы обняли друг друга и слегка раскачиваемся на воде. У каждого в руке по банке с пивом. Можно даже название разглядеть — «Хофмайстер». Раньше я не замечал, что рука Колина крепко сжала мое плечо, он ухватился за меня, словно спасая свою жизнь. Костяшки его пальцев побелели. Мускулы на бедрах напряжены, как будто он борется с желанием встать на ноги. В воде плавает футбольный мяч. Всего этого я раньше не замечал. Странно все-таки. Можно смотреть на одну и ту же вещь тысячи раз и потом в какой-то момент увидеть нечто совершенно новое.

Звонок в дверь прерывает мои размышления, и я вздрагиваю. Нервно приглаживаю волосы. Ботинки скрипят по паркету, похоже на эхо. Открываю дверь. Это Нодж. Джон.

Он чисто выбрит: не только лицо, но и голова, обритая под ноль. На нем красивый синий костюм, белоснежная рубашка, темный однотонный галстук. В петлице белая гвоздика. Он загорел, похудел килограммов на пятнадцать. Вместо округлостей на лице проступили скулы. Нодж курит — «Житан» — с непревзойденным изяществом. Сросшиеся брови аккуратно выщипаны и расчесаны.

Он входит, обнимает меня и не разжимает объятия секунд пять. Я чувствую легкий тонкий аромат цитрусового одеколона после бритья. Затем он отходит назад и начинает меня изучать.

— Ни фига себе, Фрэнки! Выглядишь потрясающе!

— Ты тоже ничего, Джон.

У дома стоит его такси: вылизанное, с лентами на капоте, блестит, будто только с конвейера. Он с гордостью смотрит на машину и спрашивает, щурясь от сигаретного дыма и яркого солнца:

— Ну, как ты?

Размышляя над ответом, я возвращаюсь в комнату. Он идет за мной, засунув руки в карманы.

— Я ничего не чувствую. Не припомню такого полного отсутствия ощущений. Как если бы… я покинул тело.

— Не волнуйся, — говорит он, улыбаясь, — все будет хорошо.