Эмманюэль Роблес - На городских холмах

Я осторожно встал с постели, подошел к окну, поднял жалюзи. Надвигалась гроза. Я посмотрел на Алжир, на темные груды домов. Сверху улица казалась вырубленной в земле траншеей. Пустынная, печальная улица, освещенная одиноким фонарем. Вдалеке за крышами раскинулся круглый, зеленый залив с белой полоской мола, похожего на шпагу на подносе. В бледнеющем небе громоздились высокие горы облаков.

Ко мне подошла Моника. Она завернулась в простыню, придерживая ее кулаками у груди. Одно плечо у нее оголилось.

— Что с тобой? — спросила она.

— Ничего.

— Не спится?

— Угу.

Она стесняла меня.

— Скоро пойдет дождь. Летняя гроза. Во второй половине дня будет хорошая погода.

Она говорила так тихо, будто боялась разбудить кого-нибудь в комнате.

Я сказал:

— Ложись спать. Я лягу немного погодя…

Она ушла, а я опять посмотрел на город. С запада тянул легкий ветерок, небо застилали все новые и новые тучи, похожие на тяжелые клубы дыма от гигантского пожара.

А что, если мадам Альмаро поставила на ноги полицию? Что она сделала после того, как я ушел?.. А вдруг меня схватят до того, как?.. Лучше бы я переночевал у Сориа. И, к тому же, так я никогда бы и не узнал, что Моника писала Андре…

В порту поднимались к облакам дымки. Я наклонился, жадно вглядываясь в этот уснувший город и в эти дымки, вившиеся в ночи. Алжир спал. А за несколько тысяч километров отсюда люди бодрствовали, стараясь уничтожить кого-то или сами спастись от уничтожения… Мне казалось, что я слышу их крики — прибой грозовых туч как бы доносил их до меня через безмолвие и беспредельность звездных полей. Но нет. Это всего лишь отзвук моей собственной жизни, биение крови в моей пылающей голове. Что сейчас делает Альмаро? Может быть, спит глубоким сном? А может быть, и во сне его тревожит какое-то смутное предчувствие, порождение моего жгучего желания убить его, того желания, что не дает мне спать? Действительно ли существуют такие предчувствия, о которых мне говорили некоторые товарищи, воевавшие в сороковом году? (Перед глазами — Альмаро. Снедаемый тревогой, он в ужасе привстал на кровати во мраке своей комнаты в Шершеле!)

Что ж, самое разумное сейчас — заснуть. Но мне казалось, что никогда в жизни я не смогу больше спать!

Утром тонкие солнечные иглы проскользнули в комнату сквозь щели жалюзи и разогнали тяжелую дремоту, которая все же одолела меня на рассвете.

Неожиданно я повернулся к столу, поискал книгу. Письма в ней уже не было.

И тогда вся усталость этой ночи сжала мне виски.

Моника заметила, что я не сплю. Она подбежала к кровати, бросилась мне на грудь. От нее пахло чистой кожей, туалетным мылом. Она улыбалась, и мне приятно было видеть ее усталые глаза и припухшие губы… Она едва слышно шепнула мне что-то нежное, но я плохо ее слушал. У меня вдруг вырвалось:

— Интересно, сколько сейчас времени?

Эта невольная грубость, кажется, ей очень понравилась, и она весело откликнулась:

— Около половины восьмого. А разве у тебя утром есть какие-нибудь дела?

— Да.

— Жаль…

Я все не мог забыть о письме Андре. Но мне не хотелось спрашивать об этом Монику. Для этого нужно было бы сбросить с себя то оцепенение, от которого я весь размяк.

Так или иначе Моника потеряна для меня. (Меня не покидала мысль о самоубийце. Огражден ли он в избранный им час таким же вот барьером безразличия, — всеми этими «к чему?», расставленными вокруг него словно столбы?)

Я встал.

Машина выйдет из Шершеля около девяти утра. Альмаро потребуется два часа, чтобы проделать сто километров, отделяющие его от Алжира. Лениво я поплелся в ванную принять душ. Там мне пришлось сдвинуть в сторону три-четыре вещицы из белья Моники, сохшего на веревке. Я вспомнил, как в самом начале нашей близости я утащил с собой однажды ее трусики и днем с наслаждением поглаживал у себя в кармане мягкую ткань.

Умывшись, я подошел к Монике, которая уже оделась. Она хотела обнять меня, но я решительно отстранил ее. Это ее позабавило. А я опять подумал об Андре и теперь боялся, что не выдержу — спрошу Монику о письме. Пока я стоя пил из чашки плохой кофе, я все старался отогнать мрачные мысли и казаться отдохнувшим и спокойным, очень спокойным. Но я чувствовал, как во мне умирает мое счастье. В шутку я легонько охватил пальцами шею Моники. Кожа ее была тонкой и нежной. Так легко задушить Монику. Я ощущал эту живую кожу под своими пальцами. Моника закрыла глаза и не шевелилась. Тогда она никому не будет больше принадлежать. Ни мне, ни Андре. Никому… На шее у нее билась жилка. Мне хотелось бы найти в себе силы, чтобы навсегда уничтожить это осунувшееся после бурной ночи лицо с опущенными, словно на посмертной маске, синеватыми веками, покрытыми сеточкой мелких морщин.

— Милый… — нежно шепнула она.

Руки мои скользнули вниз. Но возбуждение не улеглось.

Моника потрепала меня по щеке и встала. Она казалась очень веселой. Напевая, она принялась убирать со столика.

Голова у меня горела.

Когда же Моника спрятала письмо Андре? И как только она не презирает этого глупца? И что все это значит?..

— Придешь в полдень в ресторан? — спросила она, раздвигая жалюзи.

Солнце ворвалось в комнату, прыгнуло на кровать, рассыпалось победными всплесками в зеркале.

— Не смогу.

Меня охватило бешеное желание еще раз ощутить близость Моники, прежде чем уйти.

Я встал и обнял ее. В ее серых глазах вокруг зрачков зажглись золотистые искорки. Руки мои шарили у нее по спине, отыскивая пуговицы. Моника смеялась.

— Придешь сегодня вечером?..

Я прижал ее к себе, и она откинулась назад, чтобы увидеть мои глаза.

Я ответил:

— Ну конечно.

У нее вырвался легкий торжествующий возглас…

Улица… Улицы Алжира, такие зловещие и пустынные в это воскресное утро… Мне не хотелось ждать у Моники. Прежняя тревога опять душила меня: поверила ли мадам Альмаро в историю с моим отъездом или сразу же предупредила полицию? В голове — неотвязная мысль: «Как бы меня не схватили до „этого“!» Нужно убить еще два часа. Я охотно побродил бы по городу, чтобы дать разрядку нервам, но уличная тишина действовала на меня угнетающе. Редкие прохожие, попадавшиеся навстречу, казались мне подозрительными. Нет, такая прогулка не для меня. Я решил пойти к Сориа. К тому же, мне хотелось с кем-нибудь поговорить. Только не с Моникой. С кем угодно, только не с Моникой. Я не смог бы остаться с ней, не признавшись во всем!

Дверь мне открыла мать Сориа. Эта старая дама растерялась, увидев меня в такой ранний час. Я извинился, отговорившись тем, что мне надо кое-что срочно узнать у ее сына. Она попросила подождать и провела меня в маленькую гостиную, убранную в марокканском стиле. На столе кедрового дерева, инкрустированного перламутром, лежала миниатюра Мохаммеда Рахима. Теперь я чувствовал себя легко и спокойно, будто только что избежал нависшей надо мной опасности. Из коридора послышался бой старинных часов. Они были видны из моего кресла. Эмалевый циферблат и длинный ящик, вырисовывавшиеся в полумраке, наводили на мысль о призраке. Стрелки показывали половину девятого. Странно. Я бы сказал, что сейчас больше. Через час нужно уходить. Где-то вдали зазвонили колокола. Вернулась мать Сориа и, улыбаясь, попросила меня подождать еще немного, пока ее сын оденется. Высившиеся над ее головой часы, казалось, в упор смотрят на меня с недоброжелательной иронией. Я подумал, что становлюсь слишком нервным, а это плохой признак. Оставшись наедине с собой, я рассматривал миниатюру, но часы, стоявшие позади, все время как-то стесняли меня. Я понял, что чувство покоя, охватившее меня, как только я переступил порог этого дома, мало-помалу начинает улетучиваться. Лучше бы подождать под соснами Форта императора! Страшно хотелось уйти. Но Сориа уже вошел в комнату, протянул мне руку.