Вера Кобец - Прощание

Не память, а прапамять: город пуст. Вся жизненная начинка смыта, и парусом реет легкость. Гениальный чертеж сверкает во всей ослепительной наготе. Видевшие его в девятнадцатом году писали об этом не раз.

Пустым и легким город был и в моем детстве. Уже исчезли все следы войны, еще не появилась накипь жизни. Голубой бархат Мариинского, гранатовый — Александринки, сосредоточенность университетских лабораторий, запах невской воды, доктор с седой бородкой клинышком, дворник, усердно поливающий клумбу из шланга, учительница, накинувшая на зябкие плечи пуховый платок, — они все оттуда, из той давно не существующей, но еще дышащей страны.

Потом — словно прилив. На улицах многолюднее. Много веселых, молодых. Студенты, слетевшиеся, как птицы; как птицы, вьющие себе здесь гнезда. В это время город заполнен любящими его людьми.

Когда, как появилось чужое и вязкое?

«Ладно, нет Петербурга. Но Ленинград хоть остался?» Помню эти слова, но смысл ускользал. Когда в восемьдесят восьмом побывала во Львове, больно ударило: люди, живущие в этом городе, его просто не видят. Дивный барочный город занят оккупантами. Больно было за Львов, но еще не пришло понимание, что эту судьбу разделил и мой город.

Неосимвол (вместо адмиралтейского кораблика): старуха в кружевных панталонах, скрытых юбкой из полосатого маркизета, сидит на скамейке в Летнем саду и читает французский роман — увлеченно, как пушкинская Татьяна.

Противоречивость всегда и во всем. С одной стороны, лучше поздно, чем никогда, с другой — все же бывает too late. И благостная возможность выбора, на какое из утверждений в данный момент опереться.

«А вы знаете? — прячет глаза, теребит угол тетрадки. — Девочка в нашем классе сказала, что правильнее, чтобы столицей был Ленинград». — «И что ты об этом думаешь?» Неуверенный взгляд снизу вверх, уши, как свекла, тетрадка скручена в жгут: «Я думаю, это правда».

И мое горькое (молча): «Вряд ли. Теперь уже нет». Смешно, но «вспоминается» еще одна картинка. На отвальной Белинского Аксаков, не выдержав, хлопнул тарелку об пол: «Ну и езжай в свой свинский Петербург!»

Всякому овощу — свое время.

Нельзя сказать, что нас не волнует то, что случается к востоку от страны, в которой мы живем. Волнует, но абстрактно, а не как реальность, которая может коснуться и нас.

Трагедия немцев, прошедших через фашизм, — это и наша трагедия. Слушая о режиме Пол Пота или «Культурной революции» в Китае, мы пожимаем плечами: что вы хотите? азиаты.

По отношению к Америке мы все восточнее. Это факт, с которым, как говорит Остап Бендер, нельзя не считаться. Для Америки человеческий мир — это Америка. Все остальное — Восток, и его желательно цивилизовать. Была когда-то пародия на пионерскую песенку: «Не можешь — научим, не хочешь — заставим». Если отбросить шуточность — опасная теория.

Одно из самых страшных впечатлений: приготовленный к Рождеству пустой лондонский супермаркет, сверкающий разноцветными красками и ломящийся от изобилия. Вижу его на экране телевизора. Если бы в этот момент спросили: «Как ты представляешь себе апокалипсис?» — ответила бы: «Вот так».

Чтобы набраться сил, прячу, как страус, голову в песок. Но нельзя вечно жить с закрытыми глазами. После долгого добровольного заточенья я вышла на улицу. Вокруг ходили хорошо взнузданные девки с беспрестанно жующими ртами. Парни с коротко стриженными затылками расправляли обтянутые искусственной кожей плечи и выразительно поигрывали мускулами. Нищие пели, стучали культяпками и хватали прохожих за жалость. Дети ныли и требовали чупа-чупс. Куда ни глянь, всюду пенилась и растекалась торговля. Пахло отбросами, пахло жизнью…

Говорим «Ленин» — подразумеваем «партия», говорим «Россия» подразумеваем «Москва».

А вот Россия Бунина просторна. И не пугает бескрайностью, потому что она обжита. Залитый ослепительным светом юг — Николаев, Полтава; веселый, даже праздничный Орел (редакция, оркестр в городском саду, концерты — всё, может быть, и камерное, но уж никак не захолустное); Москва — извозчичьи крики, театральные курсы, на которых учится Митина любовь Катя, раздолье, кипение, круто замешанные на дрожжах патриархальности и безалаберности. Далее Петербург, серый, строгий. Заставляющий как-то тянуться в струнку, чопорный, страшноватый. А дальше Одесса, симбиоз юга с Европой, гостиница «Лондон», художники, дачи Большого Фонтана, запах пряных цветов, вино, музыка. И Крым как часть общей жизни, и харьковские помещики, и екатеринодарские гимназистки. А белоснежные пароходы на Волге, миллионные сделки, официанты, накрывающие столы на палубе. Ну и, конечно, деревня, сама деревня, с грязью и грубостью и недоверчивостью мужиков, для которых все господа — иностранцы, с нежным цветением черемухи и жужжанием пчел. И все это перемешано. Все это части огромного, многоцветного, многоликого.

Ну а теперь, хоть и рухнул наш достославный Союз, неистребимым осталось желание говорить «партия», а подразумевать «Ленин» и радоваться, что безжалостно содранный с безграничных пространств культурный слой сумел удачно задрапировать разъевшуюся старушку столицу.

«Зенит» в полуфинале кубка UEFA сыграл с «Баварией» 4:0. Ничего не смыслю в футболе, никогда им не интересовалась, но это впечатлило. Главное чувство: «Теперь уж москвичи заткнутся».

Когда «Зенит» стал чемпионом страны, ситуация обсуждалась в ТВ-программе, и кто-то «столичный» важно сказал: «„Зенит“, пусть уж меня простят его болельщики, не завоевал титул, а поднял его». И дальше развил эту мысль, объясняя, что какая-то московская команда не играла, а какая-то по объективным причинам была не в лучшей форме и т. д. Нежелание москвичей допустить, что кто-то в стране может быть лучше, чем они, любимые, бесит меня на уровне эмоций и тревожит на куда более серьезном. Желание столицы топтать собственную страну и объявлять все, что за пределами Москвы, провинцией или просто московскими пригородами, скверно с экономической, культурной, да и демографической точки зрения. Париж гордится тем, что он столица Франции. Америка неизмеримо больше Вашингтона, а Москве, до сих пор изживающей комплекс неполноценности (на 200 лет корону с головы сорвали!), все больше хочется доказывать, что она — Третий Рим, хотя империи уже давно нет.

Одиннадцать лет назад: «Несмотря на кровь, смрад, Чечню, нищих, безграмотность, непотребство, сейчас идет жизнь. И я всей грудью вдыхаю в себя этот запах».

А теперь — снова сон, только чугунный? Жизнь куда-то умчалась, мы снова на прежней станции. Презирать ее, тыкать пальцами в виноватых немыслимо: нельзя второй раз войти в ту же реку.