Нил Шустерман - Бездна Челленджера

Перед тем, как мы расходимся по каютам, ко мне подходит синеволосая девочка. Каждый раз, когда я возражаю капитану, она начинает уважать меня чуточку больше.

— Готова поспорить, у капитана тоже найдется свое чудовище! — говорит она. — Как думаешь, мы когда-нибудь с ним столкнемся?

Я поднимаю голову: попугай как раз летит на верхушку грот-мачты.

— По-моему, оно уже тут.

Посреди ночи незнакомые мне матросы проникают к нам в каюту и тащат меня чистить пушку. Понятное дело, в наказание за споры с капитаном. Я пытаюсь вырваться, но все тело превратилось в резину, так же как корабль в медь. Мои конечности растягиваются и гнутся под неестественными углами, не давая мне ни стоять на ногах, ни защищаться. Я пытаюсь отбиваться, но руки болтаются, как лапша.

Через темный люк мы спускаемся туда, где ждет пушка.

— Каждый должен ее почистить хотя бы раз за плаванье, — говорят мне. — Ты будешь делать это, хочешь ты того или нет.

Здесь мрачно и воняет смазкой и порохом. Ядра лежат кучками, а в центре стоит пушка, настолько невозможно тяжелая, что под ее весом прогибаются медные доски. Ее черная пасть даже страшнее капитанского глаза.

— Красавица, а? — произносит артиллерист — тот самый седой, мускулистый, обветренный моряк с оскаленными черепами на руках.

Рядом с пушкой стоит ведерко политуры с тряпкой. Резиновыми руками я окунаю тряпку в ведро и начинаю размазывать его содержимое по пушечному стволу, но артиллерист хохочет:

— Не так, дурень, — и отрывает меня от земли: — Чистить нужно не снаружи.

К его смеху примешивается чей-то еще, и на мгновение мне кажется, что в комнате спрятались другие матросы. Но нет — смеются черепа-татуировки. Они на дюжину голосов каркают:

— Сунь его внутрь! Затолкни его туда! Впихни его в пушку!

— Нет! Хватит! — Но мои мольбы бесполезны. Меня головой вперед засовывают в жерло пушки, и я скольжу вниз по холодному ржавому желобу. Здесь темно и тесно. Я едва дышу и пытаюсь пошевелиться, но артиллерист кричит:

— Не двигайся, а то выстрелит!

— Как же я ее почищу, если нельзя шевелиться?

— Это уже твои проблемы! — Он и его чернильные друзья долго и громко смеются, потом настает затишье… И вдруг артиллерист принимается стучать по столу железной жердью, ритмично и так громко, что у меня голова раскалывается.

«Бум! Бум! Бум! Бум!»

— Не шевелись! — вопят черепа. — А то все начнется заново!

Кажется, вечность спустя стук меняет ритм:

«Бам-м! Бам-м! Бам-м!»

Он этой бесконечной симфонии для ударных моему мозгу хочется вылезти в ухо и сбежать. Тут я понимаю: ведь именно так это и происходит! Вот что выгоняет мозги из голов! Но я не хочу быть очередным безмозглым матросом. Не желаю, чтобы Карлайл смыл в море мой беглый мозг.

«Звяк-звяк! Бум! Звяк-звяк! Бум!»

Последовательность ритмов повторяется еще дважды, грохот становится все громче, пока я не перестаю воспринимать что-либо, кроме шума и стука собственных зубов. И я понимаю, что никто не собирается прекращать пытку. Я сижу в недрах пушки, и некому меня спасти.

Раз в день, когда впускают посетителей, приходят твои родители, как пара заводных роботов. Вы сидите в комнате отдыха, и ты каждый день умоляешь забрать тебя отсюда.

— Здесь собрались ненормальные ! — говоришь ты вполголоса, чтобы не услышали те, кого ты имеешь в виду. — Я не один из них! Мне здесь не место!

Хотя они не произносят этого вслух, ты читаешь ответ у них в глазах: «Именно здесь тебе и место». И ты ненавидишь их за это.

— Это только на время, — говорит мама. — Пока тебе не станет лучше.

— Если бы тебя сюда не поместили, — настаивает папа, — все было бы гораздо хуже. Мы знаем, что тебе тяжело, но ты ведь сильный.

Ты не чувствуешь себя сильным и не доверяешь родителям настолько, чтобы полагаться на их слова.

— Хорошие новости, — говорят они. — У тебя хорошие результаты МРТ. То есть никакой опухоли мозга и прочей дряни.

До сих пор тебе не приходило в голову, что у тебя может быть что-нибудь в этом роде. А теперь ты не веришь результатам.

— Было не так уж и страшно? Ну, на МРТ?

— Было громко, — отзываешься ты. От одного воспоминания зубы стучат.

Мама с папой приходят и уходят, снова и снова. По их визитам ты считаешь дни. А еще родители говорят о тебе, когда думают, что ты не слышишь — как будто пострадал твой слух, а не рассудок. Но ты все еще можешь прекрасно расслышать, о чем они разговаривают на другом конце комнаты:

— У него появилось что-то новое в глазах. Не знаю, как это описать, но я не могу в них смотреть. — Тебя это смешит: знали бы они, что ты видишь в глазах у них . Да и у всех остальных. Ты видишь истину, которой не видит больше никто. Взаимосвязи и заговоры, перепутанные и липкие, как паутина черной вдовы. Ты видишь чудовищ в глазах мира, а мир видит бездну в твоих.

Иногда ты не можешь попасть в собственную голову. Тебе ничто не мешает бродить вокруг нее или биться ею о стены, но внутрь тебе не залезть.

— Это не так уж плохо, — говорит доктор Пуаро. — Ведь сейчас то, что внутри, тебе только вредит, не так ли?

— Только вредит, — повторяешь ты. Или это он повторил за тобой? Ты никогда не знаешь наверняка, потому что причина и следствие перепутались не хуже, чем время.

У доктора Пуаро один глаз стеклянный. Ты знаешь это только потому, что тебе сказал сосед по палате, но теперь, присмотревшись, замечаешь, что он действительно меньше второго и зрачок не движется. Доктор Пуаро носит яркие гавайские рубашки. Он говорит, что так пациенты лучше себя чувствуют. Никто не может запомнить, как произносится его фамилия, и доктор рассказывает тебе: «Я однофамилец сыщика из романов Агаты Кристи [4] Как кто-то уже заметил, при переводе немножко потерялась игра слов “Poirot” и “parrot” («Пуаро» и «попугай»). Такой же каламбур имеется и в сериале про Эркюля Пуаро, в эпизоде, где сыщику доставляют попугая: — Попугай для мистера Пойрота. — Пу-а-ро. Произносится «Пу-а-ро». — Хорошо. Пуаро для мистера Пойрота. . Ты, наверно, слишком юн, чтобы понимать, о чем я. Времена меняются, времена меняются».

У доктора есть шпаргалка, в которой написано все про тебя. Даже то, чего ты сам не знаешь. Как можно даже думать о том, чтобы ему доверять?

— Забудь о проблемах внешнего мира. Сейчас твоя задача — отдыхать, — наставляет он, листая страницы твоей жизни.

— Моя задача — отдыхать, — эхом отзываешься ты и злишься на себя за то, что можешь только повторять, как попугай. Ты не знаешь, виноваты ли лекарства или твой барахлящий мозг.

— Сейчас твое сознание в гипсе, — объясняет врач. — Думай об этом с такой точки зрения. Оно сломалось и сейчас в гипсе.