Нил Шустерман - Бездна Челленджера

Я по уши завяз в тайнах. С одной стороны, мы с попугаем замышляем мятеж. Мы особо не обсуждаем это, но обмениваемся взглядами. Киваем друг другу. Птица заговорщически подмигивает мне здоровым глазом. Мои рисунки сочатся тайными посланиями для попугая. По крайней мере, он так думает.

С другой стороны, мы планируем убить попугая. Капитан тоже подмигивает мне единственным глазом и украшает стены своей каюты тем, что называет «живописными портретами торжествующего капитана».

— Не открывай никому тайного смысла своих творений, — шепчет капитан. — Мы скормим пернатого гада морским чудищам, как ты и нарисовал, и концы в воду.

Я знаю, что эти два заговора столкнутся, как вещество и антивещество, и я взорвусь, — но не вижу выхода. Ничего уже нельзя остановить. Конец приближается, как голодные пасти тварей, охраняющих загадки бездны Челленджера.

Документы подписаны. Сделка с дьяволом заключена. Щекастая женщина в крошечных очках смотрит на тебя с неискренней, но умело подделанной добротой:

— Все будет хорошо, мой сладкий, — произносит она, и ты оглядываешься через плечо, надеясь, что она обращается к кому-то другому. Вас с родителями провожают в другое крыло больницы. В особое крыло. Твои родители так вцепились друг в друга, что слились в одно создание с четырьмя плачущими глазами.

Тебе кажется, что все нормально, потому что ты наблюдаешь со стороны, пока родители не направляются к двери. Тогда ты осознаешь, что никакого безопасного расстояния между вами нет, что ты здесь и тебя вот-вот оставят одного среди врагов. Тебя хотят протащить под килем. Все предчувствия оживают разом, и ты отчетливо осознаешь, что случится нечто ужасное — с тобой, с родителями, с сестрой, с твоими друзьями, — но в основном с тобой, потому что это тебя собираются здесь покинуть.

Ты впадаешь в панику. Ты никогда не проявлял жестокости, но сейчас вся твоя жизнь зависит от того, удастся ли тебе освободиться. Судьба всего мира зависит от того, выберешься ли ты отсюда.

Но они ловчее и хитрее. Из ниоткуда на тебя набрасываются верзилы в халатах пастельных цветов.

— Нет! — вопишь ты. — Я буду хорошим! Я больше не буду! — Ты даже не знаешь, чего именно «не будешь» делать, но ты готов на это, лишь бы тебя здесь не запирали.

Услышав твои мольбы, родители застывают у двери, будто собираясь передумать — но тут между ними и тобой встает сиделка в бледно-розовом халате:

— Чем дольше вы здесь задержитесь, — говорит она, — тем сложнее будет ему, и тем тяжелее нам будет работать.

— Они убивают меня! — орешь ты. — Они меня убьют! — При звуке собственных криков ты понимаешь, что это правда. Но родители пускаются в бегство сквозь череду дверей, которые открываются и закрываются, как шлюзы канала, и выходят в ночь, спустившуюся с ясного неба, кажется, всего мгновение назад. Теперь тебе кажется, что голоса были правы. Что это — не твои родители, а натянувшие их личины самозванцы.

Адреналин почти помогает тебе одолеть тех троих в пастельных халатах. Почти. В конце концов они загоняют тебя в комнату, бросают на кровать и чем-то колют в пятую точку. Ты оборачиваешься как раз вовремя, чтобы увидеть в руках у сиделки шприц, уже избавленный от своего смертоносного содержимого. Мгновения спустя твои руки и ноги уже зажаты в специальных манжетах, ты лежишь и чувствуешь, как укол начинает действовать.

— Отдохни, мой хороший, все будет в порядке, — говорит сиделка. — Мы тебе поможем.

Тут яд из твоей задницы проникает в мозг, и твое сознание растекается, как нефтяная пленка по морской поверхности.

И ты впервые узнаешь Белую Пластиковую Кухню. Ты частенько будешь ее навещать. Она — портал во все те места, куда ты не хочешь попадать.

Мне снится сон. Я лежу на пляже в какой-то стране, где не говорят по-английски — а если и говорят, то только из-за множества американских туристов, приезжающих потратить деньги, которых у них нет, на вещи, которые им не нужны, и покраснеть, как раки, под нещадно палящим солнцем.

А вот меня солнце щадит. И вех нас — маму, папу, сестру. Оно дарит нам свет и тепло безо всяких дурных последствий. Даже крем от загара не нужен.

Вокруг царят радость и счастье. Слышится смех. Играют дети. Повсюду слышны голоса пляжных торговцев, с таким обаянием продающих блестящую ерунду, что никто не может устоять. Довольные туристы возвращаются с пляжа, все обвешанные золотыми и серебряными безделушками, звенящими при каждом шаге не хуже бубенцов.

Сестра играет в бирюзовом прибое и ищет ракушки. Море омывает ее ноги со звуком, похожим на нежный вздох, как будто наконец нашло покой.

Родители гуляют по пляжу, держась за руки. На папе его любимая белая соломенная шляпа: он носит ее только на море, потому что где угодно в другом месте она смотрится совершенно по-дурацки. Никто не говорит о счетах и налогах, ему не надо укрощать числа. Мама радостно ходит босиком, и, как бы ни грело солнце, песок остается прохладным. Сегодня ей не надо чистить ничьих зубов. Родители идут легкой походкой — им никуда не нужно.

А я сижу на песке и с наслаждением пропускаю его сквозь пальцы. У меня в руках высокий стакан с холодным напитком, и капли на его стенках преломляют солнечные лучи, как калейдоскоп. Я сижу посреди пляжа и совершенно ничего не делаю. Совершенно ни о чем не думаю. Мне хватает просто там быть.

Здесь нет кухни, если не считать мангалов, где жарят шашлыки из креветок. Мясной запах дразнит ноздри, как будто это — жертва богу вечных каникул.

Здесь нет ни единого корабля, кроме выплывающей из залива гоночной яхты. Ее паруса раздувает поднявшийся как по заказу ветерок, увлекающий судно в еще более чудесные дали.

Все хорошо, лучше и быть не может…

…Вот только я знаю, что это сон. Скоро он должен закончиться, и меня выбросит туда, где что-то разладилось или в мире, или во мне.

И я проклинаю райский пляж и холодную, утоляющую жажду жидкость, которая холодит мне руку сквозь стекло — и которую я никогда, никогда не смогу поднести к губам.

Если тебя накачали психотропными препаратами, сознание — штука относительная. Нельзя сказать, включено оно или выключено. Граница между сном и явью как будто превратилась в черную дыру и поглощает все вокруг. Остается только ощущение, что ты где-то еще. Там, где время — не предсказуемая прямая линия, а скорее перепутавшиеся шнурки на детских ботинках. Там, где пространство пузырится и изгибается, как кривое зеркало в четырех измерениях, и все выглядят как страшные клоуны. Ты — крошечная безликая фигурка, летящая сквозь мир теней и вещества из заставки «Сумеречной зоны»; ватные мысли текут из твоей продолговатой головы.