Нил Шустерман - Бездна Челленджера

Я указываю, где именно живот болит и урчит, тужится и бурчит. Штурман переводит с языка моих взбесившихся внутренностей и рисует на карте тугой клубок линий — путь, снова и снова пересекающий сам себя. Потом он бежит с картой к капитану.

— Это хорошая боль, — уверяет тот, когда приходит справиться о моем самочувствии. — Слушай свое нутро, и оно никогда тебя не подведет.

Сиделка говорит, что это не отравление, потому что никому больше не стало плохо. Подозреваю, что виноваты баклажаны с пармезаном, которые принесла мне мама. Нам вообще-то не разрешается принимать еду извне, поэтому она протащила их тайком, а я спрятал в шкафу, забыл о них и съел только на следующий день. Вот зачем нужны холодильники. Мне слишком стыдно, и я никому не рассказываю, что сам виноват в своем несчастье. Знает только Хэл, потому что я при нем прятал тарелку. Но он точно меня не заложит. Он больше ничего не говорит ни халатам, ни врачам, ни Карлайлу. От боли я едва могу пошевелиться, только мечусь на кровати. Халаты и лекарства ничем не могут мне помочь. Все их попытки похожи на тушение лесного пожара водяным пистолетом.

Услышав мои громкие стоны, Хэл поднимает голову от очередного размалеванного до неузнаваемости атласа и замечает:

— А ты не думал, что они специально? Может, родители тебя отравили.

— Вот уж спасибо, Хэл, только этого мне и не хватало.

Если честно, я об этом уже думал. Но теперь, после слов соседа, такая мысль кажется весомее. Меня это раздражает. Как будто у меня и без того мало страхов.

Хэл разводит руками:

— Этого тоже нельзя исключать-молчать-минуть-откинуть. Если откинешь копыта, я выпалю в твою честь из пушки, хотя пушку придется притащить твоим родителям.

Я снова прикован к столу в кухне из белой пластмассы. Я достаточно ясно соображаю, чтобы понимать, что сплю. Чтобы чувствовать, что живот не дает мне покоя даже во сне.

Рядом со мной чудища в масках моих родителей, но теперь с ними еще одно, с лицом Маккензи. Эта маска выглядит как помесь лица моей сестры с «Криком» Эдварда Мунка: светлые волосы и разинутый в крике рот, хотя из-под маски доносится смех.

Все трое прикладывают заостренные эльфийские уши к моему вспученному животу, и он гортанно рычит на них, как будто сам Сатана взял мои кишки в аренду. Чудовища слушают, кивают и отвечают на том же кишечном языке.

— Мы понимаем, — говорят они. — Мы сделаем то, что должны.

Потом злобная тварь, живущая у меня внутри, принимается прогрызать себе путь наружу.

Море спокойно катит свои волны. Я лежу на сырой постели. С бледно-зеленого медного потолка сочится вода.

Капитан смотрит на меня сверху вниз своим здоровым глазом, как будто оценивая.

— С возвращением, парень, — произносит он. — Мы уж думали, что потеряли тебя.

— Что случилось? — хриплю я.

— Тебя протащили под килем, — объясняет капитан. — Вытащили посреди ночи на палубу, вывернули наизнанку, обвязали веревкой и швырнули за борт.

Я не помнил ничего из этого, пока он мне не рассказал, как будто мои воспоминания живут в его словах.

— Кому-то надоело слушать, как ты жалуешься на живот, и он решил пару раз протащить тебя под корабельным днищем кишками наружу. Что бы ни мешало тебе жить, оно досталось прилипалам.

Он рассказывает, а я вдруг ощущаю прикосновение каждой рыбы. Мои легкие горят в борьбе за кислород, которого больше нет. Я беззвучно кричу, вдыхаю полные легкие морской воды и отключаюсь.

— Немало моряков после этого отдало концы, у многих что-то сломалось внутри, — продолжает капитан. — Но ты, похоже, остался цел и невредим.

— Я все еще вывернут наизнанку? — слабым голосом спрашиваю я.

— Навряд ли. Если, конечно, твой внутренний облик отличается от наружного.

— Это не вы отдали приказ?

Капитан, похоже, оскорблен:

— Будь это моя воля, ты бы видел мое лицо последним перед погружением и первым, когда всплыл. Я всегда отвечаю за собственную жестокость. Иначе это попросту трусость.

Он приказывает штурману, наблюдающему за нами со своей койки, принести мне воды. Как только тот покидает каюту, капитан опускается на колени и шепчет:

— Слушай меня хорошенько. Те, кто кажется твоими друзьями, притворяются. Все, что чем-то кажется, является чем-то другим. Голубое небо может оказаться оранжевым, верх притворяется низом, и кто-то всегда пытается тебя отравить. Чуешь, о чем я?

— Нет.

— Отлично. Ты делаешь успехи. — Он оглядывается, чтобы убедиться, что за нами никто не наблюдает. — Ты уже давно что-то такое подозревал, не так ли?

Я обнаруживаю, что киваю, хотя и не хочу в этом признаваться.

— Теперь я скажу тебе: твои страхи не беспочвенны. Все так и есть: за тобой непрестанно наблюдают некие силы и плетут заговоры против тебя. — Он хватает меня за руку: — Не верь никому на корабле. Не верь никому не на корабле.

— А как же вы? — спрашиваю я. — Вам-то я могу верить?

— Я же сказал — никому.

Штурман возвращается со стаканом воды, и капитан выливает ее на пол: под подозрением даже штурман.

Мой живот угомонился: значит, это были просто испортившиеся баклажаны. Пуаро назвал бы победой то, что я не подозреваю своих родителей. Что я понимаю: это была бы паранойя.

— Чем чаще ты не веришь в то, что внушает тебе твоя болезнь, тем скорее ты поправишься.

Он не понимает, что, хотя часть меня научилась отличать явь от вымысла, есть еще другая, способная только слепо всему верить. Сейчас мне не кажется, что меня отравили. Но завтра я могу начать вопить во всю глотку, что родители желают мне смерти, и буду верить в это не меньше, чем в то, что Земля круглая. А если мне вдруг придет в голову, что она плоская, то я поверю и в это.

Только Калли держит меня в равновесии, но она начинает меня беспокоить. Нет, ей не хуже — наоборот, она идет на поправку. Она уже меньше времени проводит у окна панорамного холла. Такой отказ от навязчивой идеи может подать доктору Пуаро идею отправить ее домой.

Этой ночью я произношу ужасную молитву. Если бы я во все это верил, меня ждало бы проклятье. Я то ли верю, то ли нет. Зависит от времени.

— Пожалуйста, не выздоравливай, Калли! — шепчу я. — Не поправляйся, пока не поправлюсь я!

Да, это эгоизм, но мне все равно. Не могу представить себе, каково будет больше не видеть ее улыбки. Больше не греть ее. Что бы я ей ни обещал, не представляю себе, как я без нее здесь выживу.

Родители впервые приводят с собой Маккензи. Я понимаю, почему они не делали этого раньше. Иногда я веду себя жутко. Может быть, не так, как дома, но на это все равно бывает страшно смотреть. А другие ведь не лучше меня. Маккензи храбрая девочка, но детская психиатрическая клиника — не место для детей.