Филипп Майер - Сын

«Он, конечно, индеец, но с интеллектом у него все отлично». — И она прижала палец к моим губам.

…Той ночью Артуро не мог уснуть, все думал о своем имуществе, которое может потерять. Наутро он явился к оракулу.

— Старик, я потеряю мои земли?

И тот ответил:

— На пятьсот миль в округе не найти лошадей лучше, чем у тебя, такого большого дома, такой красивой жены, таких здоровых сыновей и рода древнее. Я слепой нищий индеец. Это ты должен давать мне советы.

— Но ты мудр.

— Я стар. Так стар, что помню, как играл на том месте, где теперь стоит твой дом.

— Боюсь, ты ошибаешься, — возразил Артуро. — Мой дом стоит здесь почти сто лет.

— И все же я помню. Там высился огромный утес, на котором я жил со своей женой и всеми детьми, потому что он был теплым даже зимой, он ведь доходил до самого центра Земли. Его, должно быть, передвинули, потому что это был живой утес, каждый год он чуть-чуть подрастал.

Артуро знал про утес. Его взорвали и на остатках построили дом. Но шли годы, камни под фундаментом начали расти, штукатурка трескалась, полы вздулись, и если положить в середине комнаты шарик, он скатывался к стене. Полы пришлось снять, а наросший камень раздробить и выбросить. Но индеец никак не мог об этом знать. Артуро сказал:

— Старик, я оказал тебе услугу, и теперь ты окажи услугу мне. Сохраню я свои земли или нет?

Старый Коахуилтекан затаил дыхание и не дышал целых десять минут. Потом сказал:

— Тебе не понравится мой ответ.

— Я подозревал.

Старик кивнул.

— Я должен это услышать.

— Прости, но ты не сможешь сохранить свои земли. Тебя, твою жену и твоих сыновей убьют американцы.

Вечером Артуро стоял на террасе, смотрел, как сыновья играют в траве, его красавица-жена стояла рядом, на его просторных пастбищах его вакерос пасли его стада.

Он не понимал, почему такого славного человека, как он, ждет такая страшная судьба. И ночью он взял самое древнее оружие своих предков, alabarda [121] Алебарда, бердыш ( исп. ). , которая рубила французов, голландцев и мавров, и наточил ее так, что можно было разрезать волос. Утром он вернулся в селение старого Коахуилтекана и одним ударом отрубил старику голову. Но даже лежа на земле, отделенная от тела, голова смотрела на него и извергала проклятия.

«Но легкие, — опять встрял я. — Без легких нет воздуха, чтобы…»

Вновь палец, прижатый к моим губам, остановил меня.

…Спустя несколько месяцев Артуро отправил свою семью в Мехико, ради большей безопасности. Но не успели они пересечь реку, как на них набросились из засады белые бандиты, зверски надругались над его женой и бросили ее умирать, а потом убили всех четырех сыновей.

Артуро больше не женился. В 1850-м, после второй войны, он поехал в Остин и заплатил все налоги. Только потому, что он свободно говорил и писал по-английски, гораздо лучше любого столичного английского юриста, ему позволили сохранить собственность. Но половину земель конфисковали сразу же, потому что американцы объявили дарственную поддельной, хотя и не смогли показать, в каком именно месте.

А через двадцать лет он исчез, его убили вместе со всеми его вакерос. Собственность унаследовал племянник, мой отец. Моя мать не хотела этого наследства. Она просила отца продать землю американцам.

— Но они убийцы, — возражал отец.

— Лучше продать им, чем жить среди них, — убеждала мать.

Но отец буквально потерял голову, думая о бесконечных пастбищах, которые он сможет получить, и через шесть месяцев после убийства Артуро они с матерью переехали сюда вместе с дюжиной вакерос, нанятых в Чихуахуа.

Дом стоял в целости и сохранности, все имущество на месте. Прочитав дневники дяди, отец пошел и выкопал скелет в указанном месте. Он перезахоронил старика в самом тихом уголке, который только сумел отыскать, под деревом хурмы около чистого ручья, положил в могилу отличный нож и мешочек бобов для путешествия в иной мир. Он был уверен, что тем самым снял проклятие и обезопасил нашу семью.

Она смотрит на меня. «Как видишь, ничего хорошего из этого не вышло».

1854–1855

Зимой нас отправили не к границе, а на Север, в междуречье Уошито и Кончо. В зимнее время индейцы обычно отсиживались в своих типи, но в минувшем году правительство загнало около пяти сотен команчей в Клиар-Фок у Бразоса и еще две тысячи каддо и вако — в большие резервации дальше к северу.

В резервациях, как правило, не хватало еды, а попытки научить индейцев вести хозяйство прогрессивными способами белых лишь отталкивали тех. Урожай губила засуха или саранча; людей запихивали в тесное пространство, где, по их представлениям, вообще невозможно существовать. Местные жаловались, что индейцы воруют скот; индейцы жаловались, что местные поселенцы угоняют у них лошадей и пасут скот на индейских пастбищах. Мы ни разу не поймали ни одного индейца, а с белыми, которых ловили, все равно ничего не могли сделать.

Между тем на расстоянии выстрела от Льяно вовсю вырастали новые дома. Поселенцы просочились уже далеко за Белкнап, Чадбурн и Фантом-Хилл, на сотни миль дальше тех рубежей, где их еще могла защитить армия. Им дела не было до того, что весь Восточный Льяно патрулирует всего один отряд рейнджеров. А власть рассуждала так: коли вшивые неотесанные грубияны не голосуют и денег в избирательную кампанию не вкладывают, то на их проблемы — хоть эти парни и нужны для благополучия государства — наплевать. Никаких новых налогов. Рейнджеры чересчур дорого обходятся.

Апрельским вечером мы встали лагерем на плоской верхушке месы. В отличие от прочих отрядов мы разводили костры, как индейцы, в пересохших руслах ручьев, в ямах и низинах, подальше от деревьев, отражающих свет. Куда ни глянь, миль на тридцать-сорок вокруг сплошь бесплодные земли, река петляет между холмов; месы, обрывы, каньоны, заросли можжевельника и дубовые рощицы. Кое-где появлялась первая зелень — вязы и тополя по берегам ручьев, грамова трава и голубой бородач на речных отмелях. Очень красиво на фоне красных скал, зеленых долин и темнеющего неба над головой. Уже вовсю сияли звезды Медведицы, в прериях потеплело, и хотя охота на индейцев продолжалась, пусть и безуспешная, мы больше не рисковали отморозить пальцы. Мы уже укладывались, когда заметили на востоке, в маленькой долине, странный свет, и чем дольше смотрели, тем ярче он разгорался. Через пять минут лошади были оседланы и мы мчались вниз, по направлению к огню.

Дом еще полыхал. На пороге валялось обуглившееся скальпированное тело, женщина. В кустах нашли мужчину, утыканного стрелами. На стрелах по два желобка, следы мокасин сужаются к носку — я понял, что это команчи. Гомстед стоял тут недавно — бревна ограды кораля еще сочились смолой, — поодаль только начали сооружать коптильню и конюшню. Йоакум Нэш отыскал серебряный медальон, а Руфус Чоут — складной нож. Мы напились из колодца и, по-быстрому обшарив все вокруг в поисках ценностей, рванули следом за индейцами.