Филипп Майер - Сын

Илай Маккаллоу

1864 год

В начале года случились волнения, и большинство НБЛ-парней отправили на Восток. Меня уговаривали записаться в Пограничный полк, но противна была сама мысль о войне с команчами, да и МакКорд мне не нравился, так что в качестве наказания меня отправили на Индейские территории. Белые, как правило, не хотели работать с индейцами — они же лишь на полступеньки выше негров, — но я был уверен, что меня ждет роскошная жизнь, и не ошибся.

Из пяти цивилизованных племен два — крики и семинолы — выступали на стороне Союза. Остальные — чероки, чикасо и чокто — воевали за Конфедерацию. Бригада чероки подчинялась их собственному генералу, Стойкому Вати, а бригадой чокто командовал Тенди Уокер. Меня временно повысили до полковника и поставили над батальоном чахлых чероки. Они подписывали такие же контракты, как бледнолицые, но не признавали ни обуви, ни формы, не помнили своих обязанностей и не собирались сражаться с противником, превосходящим по численности. Они просто хотели хорошей кормежки и спокойной безопасной жизни, что с точки зрения армии делало их абсолютно бесполезными.

Большую часть снаряжения мы получали из обозов Союза. Нам нужны были пистолеты их производства, со стальным механизмом, а не медным, и многозарядные винтовки Генри и Спенсера, хотя «энфилды» тоже годились. Мы хотели иметь их шерстяные штаны и одеяла, полевые бинокли, седла и сбрую, их лошадей и амуницию, консервированное мясо, кофе и соль, хинин, фабричного шитья рубахи, бумагу и иголки.

Нам поручали только громить тылы противника, то есть совершать набеги на Канзас и Миссури, сжигать склады, амбары и мосты или просто воровать цыплят. Но со временем, когда животы наши становились пусты, как сердца банкиров, и у местных жителей нечего было отобрать, мы перемещались к югу пополнить запасы.

Мне такая жизнь была по душе, я ничуть не против спать на свежем воздухе и бродить где вздумается, и с индейцами мне было хорошо — они хоть и подпорчены цивилизацией, все равно жили гораздо ближе к природе, чем большинство белых. Но летом мне выпало несколько дней отпуска, и я решил наведаться в Остин.

Весь день погонял коня, а перевалив через холм, увидел дом судьи и натянул поводья. И зачем я сюда вернулся? Вспомнил, как стрелял из лука на потеху репортерам и подо мной было индейское седло. Каркасы на заднем дворе вымахали футов на тридцать, а я помнил их еще тоненькими побегами. Внезапно я почувствовал себя ужасно старым и чуть не развернулся и не помчался обратно, но в дверях гостевого домика появилась Мадлен, так что я спешился, привязал коня и бросился к ней.

Она держала на руках Эверетта. Ему исполнилось девять месяцев, или восемь, или, может, одиннадцать.

— Папочка вернулся, — ласково пропела она.

Ребенок, казалось, сейчас расплачется, да и Мадлен сильно изменилась — с тех пор как война началась, она будто на десять лет постарела. Фигура у нее быстро стала прежней, но, глядя на темные круги под глазами, кожу, на которой от малейшего прикосновения выступали синяки, я понял, что совершил непоправимую ошибку.

Мы вошли в дом, она положила мои ладони себе на грудь, ну и у меня тут же встал, захотелось просто люто. В постели быстро выяснилось, что она-то не в настроении.

Она все равно хотела меня ублажить, но, как только я пристроился, приподняла бедра чуть повыше:

— Попробуй вот сюда. Не хочу, чтоб молоко у меня скисло. Так хорошо?

Я молча кивнул.

— Не хуже, чем…

— Угу, — пробормотал я.

— Мне тоже хорошо. Хотя немножко больно.

Я вынул, она перекатилась на живот, внимательно рассмотрела.

— Я думала, он будет грязный. — Придвинулась поближе. — Правда, пахнет.

— Пойду помоюсь.

— Я думала, тебе понравится, — вздохнула она.

— Мне понравилось.

Негры приволокли горячей воды, я пошел в большой дом принять ванну. Когда вернулся, она уже оделась.

— Это из-за ребенка? — спросил я.

— Наверное.

Домишко показался мне маленьким и темным. Пришлось напомнить себе, что я люблю их.

— Возможно, я немножко отвыкла от тебя.

— Ну вот я здесь.

— Ты уезжаешь, возвращаешься раз в несколько месяцев на пару дней, мы занимаемся этим, и ты опять уезжаешь. Я чувствую себя дойной коровой.

— Ты у меня красавица.

— Дело же не в том, как я выгляжу. Просто ты приходишь, уходишь — и все, и я остаюсь одна.

Я начал было оправдываться, но она тут же перебила:

— Отец мог бы найти тебе работу здесь. Я знаю, он тебе предлагал. В городе полно офицеров, и на побережье наверняка есть военные, которые живут вместе со своими семьями.

— Это будет несправедливо.

— По отношению к армии или ко мне? К мужикам, с которыми ты познакомился год назад, или к жене? Ты делаешь вид, что выбора нет, Илай, но он есть.

— Чего ты взъелась? Я только что приехал.

— Я стараюсь не злиться.

Эверетт изумленно таращился на меня.

— Это я тебя сделал, — сообщил ему я.

— Это у него нормальное выражение лица, — пояснила его мать.

Днем, навестив судью с супругой, мы опять улеглись в постель. Мадлен стащила с кухни бутылку подсолнечного масла.

— Ты что, не хочешь еще одного Эверетта? — удивился я. — Или сестричку для него?

— Хочу. Обязательно хочу. Но не желаю растить их в одиночестве.

Она взяла в ладони мою руку, нежно поцеловала. Она была очень красивой женщиной. И очень сильной.

— Ты вообще когда-нибудь задумывался, как выглядит моя жизнь?

— Думаю, она нелегкая. — Хотя на самом деле я думал совсем наоборот.

— Нелегкая. Я заперта в этом доме один на один с маленьким животным, с которым даже поболтать невозможно. Иногда просыпаюсь утром и боюсь, не настал ли уже тот день, когда я просто разучусь говорить.

— Но ведь ребенок — это счастье, разве нет?

— Счастье, конечно. Но для меня — не большее, чем для тебя. Когда он плачет, мне иногда хочется бросить его в кроватке и бежать куда глаза глядят, куда-нибудь подальше.

Я молчал.

— Прости. Я устала изображать долготерпеливую жену. Я думала, мне понравится такая жизнь, но ошиблась. Я готова растить твоего сына, но если ты полагаешь, что я буду молчать, то подумай еще разок.

— А ниггеры не могут за ним присматривать?

— У моей мамы вечно есть для них другие поручения.

— Понимаешь, когда я не дома, мне приходится спать под дождем, давиться червивыми сухарями. А еще в меня стреляют.

— А я чувствую себя твоей любовницей. И, пожалуйста, не делай вид, что это просто нытье, потому что я знаю тебя, Илай, и знаю, что с капризной бабой ты не стал бы связываться.

Потом мы долго молчали. Она готова была расплакаться, но взяла себя в руки.

— Не хочу, чтобы это было твоим последним воспоминанием обо мне.

— Да ничего со мной не случится.