Филипп Майер - Сын

— Кто?

— МакКаллоу. Кто же еще?

15 сентября 1917 года

Душа моя угасает. Страшная кара — вся моя жизнь сплошь упущенные возможности.

Ранение сына, его тяжелая болезнь как оправдание прочих смертей. Оба моих сына сейчас в казармах, ждут отправки за океан. Этот дом превратился в мавзолей. Даже в известной нам истории Полярная звезда четырежды меняла положение… но человечество упорствует в намерении жить вечно.

18 сентября 1917 года

Пошел помочь вакерос поправить изгороди после ночного дождя. В обрыве над рекой нашел кость такую древнюю, что она почти обратилась в камень; зазвенела, как сталь, когда я стукнул по ней.

20 сентября 1917 года

Эб Джефферсон из агентства Пинкертона приехал лично. Обставил дело как светский визит. Мы отправились прокатиться, и по пути он сообщил, что в Гвадалахаре нашли трех женщин по имени Мария Гарсия, все прибыли недавно. Дал три адреса.

Пришлось резко затормозить. Он похлопал меня по спине:

— Это одно из самых распространенных имен в Мексике, Пит. Скорее всего, просто деревенские девчонки.

— Но это начало.

— Хотите, пошлю туда человека?

— Нет.

Написал письмо каждой, умоляя ответить. Весь день пролежал на диване. Призрак больше не стоит надо мной. Отошел в дальний угол.

Начало 1870-х

Говядина вздорожала в четыре раза, но в 1873-м, с началом экономического спада, бычков опять начали забивать ради кожи.

Я до такого не дошел. К тому времени у меня было 118 участков в собственности и еще 70 в аренде. Я сохранил капитал и стадо. Потери мы свели к минимуму, потому что стреляли в каждого всадника, появившегося внутри ограды. Это что касается верховых.

Пеших мы отпускали, и никто не может сказать, что я отказывал честному человеку в праве честно заработать. В Карризо все знали: любой, у кого семья голодает, может отдать себя за бычка, но шкура остается мне. Соседи становятся честными благодаря пулям и стенам, и одна ночь на моих пастбищах может принести конокраду годовой доход… год моей собственной жизни. Если б можно было соорудить забор между нами и рекой…

В чапарале до сих пор находят много старого оружия. Кости истлевают быстрее, чем железо. Это что касается верховых.

Мадлен с детьми переехала в большой дом в Остине. Дети ходили в школу, у них были воспитатели, и я бы скорее спалил ранчо, чем перевез их сюда, но Мадлен продолжала просить дом на Нуэсес, чтобы мы могли жить все вместе. Я слушать об этом не хотел. Здесь не было школы. И она никогда не приняла бы наш способ решать проблемы с теми, кто нарушает границы собственности.

Как-то раз у меня без причины испортилось настроение, злобный стал, как гремучая змея, бесился, если кто-нибудь на меня смотрел. Ушел побродить в одиночестве. Жара, наверное.

А утром на улице началась стрельба: Квана Паркер и его люди, последние из команчей, сдались. Их осталось не больше тысячи на этой земле — примерно столько же было в деревне Тошавея, — и теперь весь Техас был открыт для белого человека. Я сказал Мадлен, что должен побыть один, оседлал коня и поехал вверх по Колорадо. Я скакал и скакал, но и через много миль меня продолжали преследовать крики лодочников и свинопасов. Только глубокой ночью наконец настала тишина. Я взобрался на холм, развел костер и завыл по-волчьи, окликая давних знакомых. Ни звука в ответ.

Я знал, где ошибся. Я не так глуп, чтобы верить, будто мог спасти пони от солдат Роналда Маккензи, но тут невозможно знать наверняка. Иногда один человек решает исход дела.

Я думал, что, наверное, должен был вернуться к неменее, когда началась война. Оказывается, с тех пор прошло пятнадцать лет. Невероятно, я ведь почти ничего не совершил с тех пор. И вот я сидел там, смотрел на долину, перебирая в уме события. Я любил свою семью, но есть вещи, которых вам не может дать ни один человек.

Не было сил смотреть на огонь, я сбросил горящие ветки в реку, с тоской наблюдая, как они постепенно гаснут. И поскакал домой. Еще до рассвета влетел в свой кабинет, зажег лампу, вывалил на стол бухгалтерские книги, акции, облигации.

Банковские счета, доля в «Тихоокеанском Экспрессе», сталелитейный концерн в Питтсбурге, деревообрабатывающая фабрика в Бомонте. Я припомнил, какие дожди прошли нынче, и пастбища, которые недавно взял в аренду, и сколько свежей зеленой травы достанется моей скотинке. Уселся в кресло, представил себе эту картину. На душе полегчало.

Отпустить Теда оказалось совсем не просто. В последней вспышке страсти он спутался с женщиной вдвое моложе себя. Джинни бесилась, тревожилась за него, думала, какой выгодной партией он представляется этой девице — школьной учительнице. И от этого еще больше злилась. Ты могла бы удержать меня, говорил он, удержать сто и тысячу раз. Не могла, конечно. Это не в ее характере.

Верно, она была одинока, время от времени ее охватывало физическое влечение к нему, которого не испытывала десятилетиями, но по большей части несерьезное. Что же с ней не так? Она никогда не чувствовала потребности в близости, ей не слишком нужны были другие люди; это имело, разумеется, и оборотную сторону — она не стремилась отдавать.

Опасения, что Тед ее последний любовник, оказались смехотворными. Были и другие партнеры, каждый из которых вполне мог иметь подругу помоложе, но тем не менее они предпочитали ее. Не всем можно поделиться с молодыми. Хотя никто ей и не признавался, она подозревала, что и мужчины переживали из-за возраста. Каково глянуть в зеркало и увидеть себя, седовласого, морщинистого, дряблого, рядом с юным очаровательным созданием?

Она не хотела рисковать. Не хотела рисковать и сбежала. Я последняя из своего племени, твердила она, последняя последняя последняя… И это тоже всего лишь тщеславие, не бывает ничего последнего, всегда находятся миллиарды новых на смену.

Овдовел Милтон Брайс, появился еще один шанс, они знакомы были почти полвека и, конечно, обсуждали, как могли бы поселиться вместе, целовались, но ничего сверх; обоим было уже за семьдесят, он хороший человек, но огонь в нем давно угас. Уж лучше остаться одной. Она не была синим чулком. Возможно, что-то она и упустила в жизни, но Полковник вот тоже не женился второй раз. И тому были причины.

Может, если бы она заболела, то относилась ко всему иначе. Но и тогда она не хотела бы, чтобы возлюбленный ухаживал за ней. Даже после двух десятилетий совместной жизни она не пользовалась туалетом в присутствии Теда, не могла при нем чистить зубы и, вставая с постели, всегда набрасывала халат. И дело не в скромности. Ей важно было сохранить свое, личное.