Александр Попов - 54 метра

— Командир, остановишь возле ларька? Уже три часа — жрать хочется, да и замерзли мы, согреться надо, — делаю жест пальцем у горла, означающий выпивку.

— Вам же нельзя… — пытается перебить меня водитель. Но я ему говорю:

— А с трупами возиться можно? Иди-ка ты на хер. Не остановишься — я тебе стекло лобовое разобью, чтобы наравне путешествовали. А то, понимаешь, сидишь себе в нагретой кабине и размышляешь, что нам можно, а что нельзя…

Мы остановились у ларька, и я через несколько минут залез в кузов с несколькими бутылками водки и пакетиками сухариков — на большее не хватило средств. С хрустом откупорил крышку литровой бутылки и приложился к горлышку. Шумно дыша через нос, я выпил ее, не останавливаясь, до дна. Остальные пустили другую бутылку по кругу и отпивали небольшие глотки. Они уставились на пустую бутылку в моих руках и на меня, но, видя, что я в норме, продолжили свою процедуру. Я даже не согрелся, а голова ясная-ясная. Не действует. Жалко. Только пищевод жжет от этой сорокаградусной гадости.

И вот мы на кладбище. Гроб аккуратно спущен с автомобиля и отнесен в палатку, похожую на летнюю резиденцию пивных алкашей. Длинноволосый священник с бородкой спрашивает у вдовы: «Он у вас не самоубийца?» По-моему, дурацкий вопрос, если посмотреть на труп. Или поп думает, что покойник сам себя вот так поломал? Суть вопроса такова: по нашей религии, говорящей о всепрощающей любви, если скажешь ДА, то хрен тебе, а не отпевание души…

Священник машет кадилом и нараспев читает речитатив-молитву за упокой души.

Что есть наша религия? Страх? Скорее всего, он, потому что многие руководствуются только им. Что говорит наше Писание? Не укради. Не убей. Не возжелай. Не радуйся. Не любуйся в зеркале. Не ешь вкусно. Все это звучит как теоретическая инструкция к фантастической жизни. И тогда, наверное, после смерти попадешь в рай, где вдоволь наешься и отдохнешь. А если этого там нет? Что дальше? Что если дальше будет еще одна жизнь в другом теле? Проживешь так же бездарно? Но о таком, по нашей религии, думать нельзя. Нельзя сомневаться в написанном две тысячи лет назад. Не надо мыслей, просто верь и попадешь в рай. Все это похоже на правило: чем тупее человек, тем легче им управлять. Вся эта белиберда про поочередное подставление щек для точных ударов, похожа на прививание рабских идеалов. Эдакая религия работников низких сословий и менеджеров среднего звена. Это выгодно тем, кто живет на верхушке пирамиды нашего мира. Им нужно, чтобы ты не злился на них, потому что они будут наказаны после смерти и попадут в ад. Пожалейте кто-нибудь дяденьку на «Роллс-Ройсе»…

Так, похоже, алкоголь все-таки начал действовать…

— Аминь! Бла-бла-бла! Аминь! Бла-бла-бла! — по традиции, в этот момент бородатый поп должен закрыть глаза мертвого своей рукой. Он проводит ею над разлагающимся лицом покойного, и глаза, почти закрывшись, открываются, словно от пружины.

— Аминь! — прозвучало вхолостую, потому что глаза открыты.

— Бла-бла-бла! Аминь! — снова поп пытается пальцами закрыть глаза изувеченного и гниющего покойного. Но те, как у куклы-пупса, которую надо крутить в руках, открываются.

Блин, по сценарию глаза закроются, и все, конец. Все плачут и крестятся. Но сейчас они откроются снова. А потом еще. И еще. Тело настолько задеревенело, что нет конца процедуре упокоения. Святой отец с жиденькой бородкой понимает это. И в очередной раз, протягивая пальцы к глазницам трупа, он с силой нажимает на них. Белки глаз лопнули и потекли по углам остатками мутной жидкости, освободив веки от напряжения и, наконец, закрыв глаза.

— Аминь! — совпало с тихим хрустом лопнувших белков. Да уж, действительно аминь.

Я не хочу доставать оставшиеся на морозе воспоминания об этом трупе, но такое не забывается. Дальше были завывания вдовы и холод. Скребки лопат, закидывающих комки мерзлой земли с глухими ударами на крышку гроба. И снова холод.

Машина заурчала и увезла нас от кладбища и трупа. Ехали молча. Каждый сам переваривал произошедшее и переживал боль обмороженной на морозе кожи.

Дальше вспышка памяти уже дома у вдовы. Салатики. Картошка. Селедка. И водка.

— Водку нельзя! — вопят нам уже пьяные водитель и вдова. Парней тоже стало развозить от прежде выпитого, как только попали в тепло. Один я — трезвый как стекло. Что-то беру и ем. Никакого вкуса, все как бумага. Не могу есть. Внутри меня что-то клокочет, и снова начинает подташнивать. Резко хватаю со стола бутылку водки и осушаю прежде, чем мне что-либо успевают сказать. НИЧЕГО! Как вода. Я не могу напиться. Почему?

— На, закуси, — тычет мне под нос вдова колечко лука на вилке, с которого растительное масло капает мне на брюки…

Вот я сижу в деревянном кресле комнаты отдыха своей роты и смотрю дурацкий MTV. Транслируется клип группы «РАМШТАЙН», что в переводе означает каменоломня. В этом видео парни с ирокезами на головах захватывают банк. Держат ружья и взрывчатку наготове, чтобы убить себя и всех.

— Чего ты хочешь? — поют они на немецком языке. И я смотрю на них и понимаю, что ничего не хочу. Хочу только, чтобы меня никто не трогал и не разговаривал со мной.

Рядом со мной еще один друг-питон ЕФТЕЙ. У него на одной руке четыре пальца из-за врачебной ошибки в санчасти. Поранился тогда вроде не сильно, поэтому был отослан, а точнее послан. Полили зеленкой и все. А впоследствии воспаление тканей распространилось, и заболел палец.

— Не выдумывай! — как обычно, кричали врачи на него в санчасти, пока совсем плох не стал его палец. И только тогда его повезли в госпиталь, где и отхватили часть конечности хирурги. А кому пожалуешься? Он был из такой же простой семьи, как и я. Мать у него была одна, отец бросил их еще в детстве. Жила в далеком гарнизоне и болела сильно. Чем она поможет? Только зря нервы ей теребить. Поэтому ничего не сказал ЕФТЕЙ (это настоящее его имя), а только стал подгибать обрубок среднего пальца под кусок хлеба во время трапезы, как будто все в порядке и палец на месте. ЕФТЕЙ понимал меня, наверное, даже чувствовал, поэтому просто сидел рядом и молчал, не доставая вопросами.

Заходит мой командир-насекомое. Он подходит ко мне вплотную, загораживая собой телевизор. Он чувствует мою внутреннюю слабость. А я смотрю сквозь него, пытаясь осознать смысл этой жизни. Смысл этой смерти. Смысл мой.

— Что ты хочешь? — поют господа арийцы с ирокезами.

— Был приказ выйти на ужин! — кричит на меня насекомое. Мой обед, завтрак и ужин уже несколько месяцев — это бигус с кислой капустой. Вся трапеза пахнет так же, как тот труп. Гнилью. Я сижу в прострации, набираясь теплом помещения. Мне необходимы сейчас отдых и покой. Не надо меня трогать.

— Ты что, не понял?! — кулак командира врезался мне в подбородок, возвращая к реальности.