Э. М. Хоумс - Да будем мы прощены

Репортер заканчивает обращением:

– Если кто-то видел Хизер или что-либо знает о ней, звоните по нашей «горячей линии».

Вот как. Значит, у пропавшей девушки – проблемы? А какие? Она не может назвать свое имя? Или живет в каком-то замутненном состоянии сознания? И кто – или кем была – эта женщина из «Эй-энд-пи»? Что-то в ней было странное, во всей этой встрече, что-то такое, что она подчеркнуто избегала мне рассказывать. Должен ли я кого-то проинформировать, позвонить по этой «горячей линии» и оставить свои жалкие признания?

Я обдумываю мучающий меня вопрос и решаю, что все это игра моего воображения, и девушка, с которой я встретился, на пропавшую совсем не похожа. Я пытаюсь сделать набросок, воссоздать то, что помню. Рисую какой-то овал в качестве головы, потом шею – я помню, она длинная, – потом плечи и ниже, но на самом деле запомнились мне только груди. Рисую их снова и снова, а потом возвращаюсь, пытаюсь восстановить шею, голову, лицо. Интересно, остался ли образец ее ДНК на банке с дижонской горчицей. У меня на органе должны бы остаться, но я с тех пор не раз мылся в душе. Вспоминаю все, что она говорила и делала, думаю про украденный телевизор, про товары у нее в магазинной тележке, замечание насчет торта с глазурью и без. Вот непонятно – похоже ли было, что она потерялась? И еще интересно, не могут ли ко мне заявиться для снятия отпечатков с мебели? Вывожу Тесси на прогулку, обхожу дом и двор, думая, не прячется ли кто-нибудь здесь поблизости.

Все время крутится мысль: как это девушка могла вот только что быть, а в следующий миг пропасть? Как вообще можно украсть человека? Применить физическую силу? Психологически переиграть? Дело тут в том, что женщины, мальчики и девочки слабее взрослых мужчин, которые их просто хватают и тащат на другой край земли? И это происходит в какой-то темной воронке, в проломе реальности, будто открывается дверь на темную сторону и кого-то туда затягивают?

К восьми часам я довел себя до лихорадки, волнуясь о пропавшей девушке, обо всех девушках, где бы они ни были, а заодно и о котятах. Хорошо ли им – или же они в своих новых домах плачут и царапаются, готовые отдать что угодно, лишь бы вернуться в безопасный мир, где есть Мама?

Как мы вообще выживаем? Любой из нас?

В четверть девятого я уже не могу больше выносить собственный душевный раздрай и звоню Эшли в школу – просто проверить, как она там.

Там какое-то замешательство: ее нет. Я прошу позвать ее соседку по комнате, та передает меня воспитательнице общежития, которая мне рассказывает, что школа решила переселить Эшли.

– Я думала, вы знаете, – говорит она мне.

– Понятия не имел.

– Она сейчас живет вместе с одной преподавательницей. Дать вам номер?

Я звоню на номер, попадаю на автоответчик, оставляю сообщение. Через несколько минут Эшли перезванивает, и голос у нее напряженный.

– Что случилось? – спрашивает она.

– Ничего не случилось, – отвечаю я. – Хочу узнать, как ты там.

– Ты обычно не звонишь вне графика.

– Сюрприз. – Что-то не так у Эшли, по голосу слышно. – Я тебя ни от чего важного не оторвал?

– Нет-нет, – говорит она. – Я как раз сейчас уроки делаю.

Врать она не умеет совершенно, но я не подаю вида.

– Что сегодня было на ужин?

– Рыба, по-моему.

– А что за рыба?

– Не знаю. С таким соусом, желто-оранжевым.

– И ты ее ела?

– Нет.

– А что ты ела?

– Был вегетарианский вариант: фаршированные ракушки и салат.

– А остальное все в порядке?

– Вроде бы да, – отвечает она.

– Ну, хорошо тогда. Тогда я прощаюсь, а поговорим завтра, в обычное время.

– Спасибо, – говорит она.

Я вешаю трубку с неловким ощущением, будто влез во что-то непонятное.

В одиннадцать вечера по телевизору показывают репортаж из парка, где девушку видели последний раз. Это тот самый парк, где я выгуливаю Тесси, где у меня был приступ рыданий. В этом парке бегают стайками женщины в забеге «Забери ночь обратно» и закидывают кроссовки на телефонные провода. Полиция расследует разные версии, но на данную минуту новой информации нет.

Я открываю для кошки банку лосося, она интереса не проявляет. Оставляю банку на столе как мирное подношение и иду наверх спать. Никто из зверей за мной не идет.

Жизнь продолжается – это ложь. Я думаю, не пойти ли мне волонтером в одну из групп, которые прочесывают окрестные леса, но боюсь, как бы меня не узнали – и не сделали какие-нибудь выводы.

На следующий день я пытаюсь отвлечься на книгу, и это получается. Работаю час или два, переставляю абзацы с места на место, потом возвращаю их обратно.

Сажусь в машину, езжу кругами и спрашиваю себя: что же я делаю? Так ее ищу, что ли?

Думаю о местах, где люди собираются, сходятся и переживают целыми группами. В «Старбакс» я не могу – это слишком близко, вроде как эпицентр взрыва. Нахожу предлог – электрическая лампочка – и еду в хозяйственный магазин.

Там собрались мужчины и ведут себя как мужчинам положено: притворяются, будто они не тревожатся, притворяются, будто человеческое им чуждо, но все же им хочется быть вместе.

– Я ходил с ними вчера – лес прочесывали. Возил их на своей машине.

– Стыд и позор какой-то…

– Да найдут ее, девчонки часто из дому сбегают…

– Сейчас уже нет. Раньше так было, сейчас стараются поближе к дому держаться, бегать опасно стало.

– Откуда вы знаете?

– Сам трех воспитал…

Жизнь продолжается, но я не понимаю, как можно жить по-прежнему, когда человек пропал. Жизнь останавливается; хуже того, она превращается в ад на земле, невозможно не сходить с ума от страха и неизвестности. Мысль зацикливается и мечется по кругу, не может покинуть его, потому что хоть на миг перестать об этом думать – значит забыть, перестать посылать поисковые сигналы – значит дать ей провалиться в трещину.

Краем глаза вижу у кассы Делилло. Не могу сказать, слушает он разговор или нет – он покупает клейкую ленту, респираторы и фонарь.

– Собираете аварийный пакет? – спрашивает его кассир.

– Весенняя уборка.

Он взглядывает на меня, рассеянно, мы встречаемся глазами, но я тут же отвожу их.

Покупаю лампочки. Почему-то мне хочется им всем крикнуть: «Вы ничего не видите, ничего не хотите знать, а мир изменился, поднялось какое-то зло, подобное змию из ада, высунуло из подполья чешуйчатую голову и схватило кусок свежатинки!»

А разговор у них такой пригородный, такой безмозгло-местный, что это невыносимо. Я выхожу, почти выбегаю, хватая ртом воздух.

Паническая атака, будто на меня вдруг обрушились мое знание о разновидности этой тьмы, мои не совсем отрешенные переживания на такие темы.

Я напоминаю себе, что это сделал не я. Но даже просто знать, просто чувствовать, просто быть более других знакомым с импульсами, позволяющими творить такие вещи, – от этого неуютно. Сам себе кажусь отдельным от себя человеком, подозреваемым. Собственная деградация, отвратительное впадение в прелюбодеяние, внутрисемейное убийство – мысли о них подступают и выводят меня из строя.