Николай Самохин - Будем здоровыми («Астрид»)

Мир был потрясающе ярок, хотя всего три краски существовало на свете: серая — море, зеленая — сосны, оранжевая — осенняя листва кленов. Но такой оранжевый был этот цвет, такой зеленый, такой серый!

Старушки, старички в австрийских кепочках, ладные молодые женщины сгребали по скверам листья в вороха. Жгли. По Юрмале тянулся низкий вкусный дым.

Снегов ходил по берегу, по бледному песочку. Ходил быстро (все гуляли, отмеряя рекомендованное медициной количество шагов, а он ходил. Почти бегал). Сердце билось где-то в жабрах, в горле. Снегов ходил и уговаривал себя: ну-ну, спокойно. Спокойно. Ведь так же нельзя. Ведь и взорваться недолго.

Что-то непонятное творилось с ним здесь. Он приехал в эту ошеломительную осень, к тишине, к оцепеневшему морю из шумного стандартного городка, не остывший еще от напряжения последних дней работы, упал, словно выстреленный из пушки в благодать, в оранжевость, стеклянность — и его вдруг залихорадило.

…Взлетели чайки, роняя с лапок холодные капельки.

В одном месте тренировались молодые люди, какая-то футбольная команда. Гоняли мяч по песку, деловито переговариваясь:

— Сева! Отдай взад!

— Да ты чё финтишь? Пасни ближнему!

— Кончай стричь и брить!

Было рано-рано. Часов семь утра.

Сердце не унималось — прыгало. Что-то надо было делать: двигаться, действовать, кричать. Он напугал свежего, розовощекого санаторника. Произнес вдруг над ухом слышанную где-то нелепую строчку:

— А море, как соленый огурец, зеленое в пупырышках лежало…

— Ай-и-и! — визганул розовощекий и запрыгнул по щиколотки в воду. — Идиот!

«Точно, — подумал он, — идиот… Из окрестных идиотов — самый главный идиот».

Но не мог удержаться.

Шла краем моря женщина — юная, прыщеватая, тоненькая, в очках.

— Слушайте, — сказал он, поравнявшись. — Не подумайте, ради бога, что я к вам пристаю. Но… черт побери, как все красиво, а?

— Да, — легко пошла на беседу очкарик. — Я лично предпочитаю на взморье именно это время года.

— Необъяснимо. Жутко прямо. А подумайте: вдруг это мы с вами видим в последний раз.

Женщина потухла:

— Гражданин, у вас нездоровая психика.

Он прибавил шагу: «Ишь ты… нездоровая… Соображает! Ну и что? Да разве я со здоровой-то увидел бы всю эту красоту?! Фиг с маслом. Эх ты… очкарик!»

Но и эти, неприязненные вроде бы по форме, слова он произносил в уме вовсе без неприязни, а — наоборот — с теплом, жалостью, с нежностью даже к оставшейся позади незнакомой бледной дамочке.

Он только так мог сегодня думать обо всех — близких и далеких: с нежностью, с восторгом, чуть не со слезами. Только так глядел на все — на песок, воду, сосны, малые травинки.

Плоское море накатывалось на плоский берег. Кричали чайки, сшибаясь в драке.

Снегов не понимал: по тверди он идет или уже по воде — как Христос? И где он? На Земле или далеко-далеко во Вселенной — на прекрасной и страшной планете, где сердца пришельцев разрываются от счастья, от любви и блаженства.

И еще: билось в голове, пело, кричало одно, какое-то космическое, слово: «Астрид!.. Астрид!.. Астрид!..» — на все лады.

Что это — Астрид?.. Женщина? Болезнь? Звезда?..

Он вспомнил. Так звали вчерашнюю девушку из кафе. Ее привел кто-то из приятелей Снегова. Красивая была девушка: высокая латышка, светлые волосы — по плечам, глаза тоже светлые, смелые, длинное лицо с чуть тяжеловатым подбородком. «На Аэлиту похожа», — решил Снегов.

Они танцевали.

Он что-то такое сказал ей во время танца. Что-то, кажется, насчет красивого жениха и будущего счастья.

Она вдруг быстро ткнулась ему в плечо — словно поблагодарила — и всхлипнула. Но тут же взяла себя в руки. Подняла светлые, независимые глаза (слезы в них так и не появились) и ответила, что спасибо, мол, сыта. Обожглась однажды на романтической любви — хватит.

«Надо с ней поговорить! — заволновался Снегов и даже еще прибавил шагу, будто вот уже в сию секунду ему предстояло решить это дело. — Разыскать и поговорить. Обязательно!»

Снегов не знал, кто она. Может, обычная «динамичка», как их называют. «Покрутит динамо» с залетным человеком, вытряхнет ему карманы — и сбежит. Сегодня с одним в ресторане, завтра — с другим. А может, и человек.

«Да какая разница — кто?! — прикрикнул он на себя. — И что — человек-то? Который? Вон ведь всхлипнула даже. Значит, было что-то — красило душу. Любовь была, чувство. А теперь?.. Вобьет в голову, в бестолковник свой красивый, что все мужчины подлецы, — и будет потом жить с этим. Да разве можно так?!»

В доме отдыха Снегов, забыв о существовании лифта, взлетел с разгону этажа на три-четыре. И тут увидел своего земляка и давнишнего приятеля, приехавшего на пару дней позже.

— Слушай! — рванулся к нему Снегов. — Я сделал открытие!.. Ах, ты вниз собрался?.. Ну, ничего — я быстро… Знаешь, что такое «Астрид»?

Приятель качнул головой. Он караулил настороженным ухом шум приближающегося лифта.

— Это когда вдруг начинаешь понимать, — пылко заговорил Снегов, — до боли вот здесь начинаешь понимать…

Приятель неожиданно шагнул в раскрывшуюся дверь лифта и нажал кнопку. Так неожиданно, что Снегов остолбенел от изумления.

Приятель и сам, очевидно, понял, что вышло не совсем хорошо. А может, успел схватить ошарашенный взгляд Снегова. Он отъехал на каких-то пол-этажа, вернулся, но из кабины не вышел, а, держа палец на кнопке «стоп», чтобы двери не закрылись сами, сказал:

— Извини, старина. Я слушаю — договаривай.

— Нет, уж ты поезжай, — махнул рукой Снегов. — Чего уж… спускайся.

…После обеда Снегов пошел сдаваться врачу. Эпизод с лифтом маленько остудил его, он понял, что просто заболел, что нервы безобразно развинтились и надо сдаваться. Хотя по врачам ходить Снегов страх не любил. Ему почему-то всегда попадались здоровые мужики с волосатыми руками, которые грубо спрашивали: «Водку пьете?.. А запоями?» А то еще был случай, когда хирург, осматривая его, подозвал молоденькую сестру и сказал: «Вот, обрати внимание — частичное косопузие». Снегов обиделся: сволочь какая — прямопузая!

В доме отдыха врач была женщина, она не стала задавать Снегову вопросы — он сам все объяснил. Вот так, сказал, и так. Не могу понять, что творится. Но состояние такое, что взял бы и сквозь стенку прошел.

Врач выписала ему какую-то микстуру, а пока тут, на месте, налила рюмочку темного чего-то: выпейте, мол.

Он выпил — и почувствовал себя лучше, спокойнее. Может, от внушения просто.

Вышел снова в вестибюль дома отдыха. Там, в кресле, одиноко сидел Саша — мужчина лет сорока пяти, высокий, стройный, с красивым, чеканным прямо лицом. Сашу все знали: он лечил рядом, в санатории, ноги, а жил в доме отдыха — по курсовке. Болезнь у него была такая — закупорка вен. Дело свободно могло обернуться гангреной и, значит, ампутацией. Саша мыкался по больницам и санаториям давно, уже пять лет, ходил с палочкой.