Ольга Коренева - Белая ласточка

Но ни завтра, ни послезавтра Галю увидеть Мухину не пришлось. Как назло, зарядили дожди. Практика у студентов временно прекратилась. Многие уехали, Галя тоже.

От нечего делать, на третий день Мухин пошел прогуляться по знакомым местам. Погода уже налаживалась, земля кое-где даже просохла. «После обеда, наверно, и студенты появятся», — подумал Мухин и стал внимательно поглядывать на песчаные обочины и себе под ноги. Ему вспомнились Галины «колышки».

И вдруг с удивлением он заметил, что вот уже третий день с того самого дня, как он попрощался с Галей, он совсем не думает ни о чем другом, кроме нее. Ни о своих делах, ни о подготовке в вуз, ни о Ларисе. Мысленно перед ним Галя стояла, по-сосновому свежая и крепкая, с начесанной гребешком каштановой челочкой. Галка, которая с удивлением глядит на него, Мухина, — «ишь ты, и ты тут!» — наклоняя голову то к одному, то к другому плечу, которая моложе его, Мухина, на целые годы... Ну и Галка!..

«А что касается ее архитектора, это мы еще посмотрим!»

— Мальчишки, ау! — знакомый Ларисин голос разнесся за поворотом тропинки.

Трясогузка, скакавшая по тропке, мигом вспорхнула, как будто оклик ее спугнул. Поддавшись забаве, Оскар шумно хлопнул в ладоши: с куста сорвалась группа воробьев — дружно, как ружейная дробь. Рванули вбок и снова незримо засели в листве, как в засаде. «У, бандиты!» — шикнул на них, воробьишек, Мухин, ему было беспричинно весело.

— Сере-ожа! Ко мне!.. — звенел Ларисин голос.

Мухин дошел до опушки, откуда в глубь леса вела тропинка, и увидел впереди Ларису. Она шла по тропке и, часто наклоняясь, что-то собирала в небольшой мешок или рюкзак. Подбежал к ней старший ее малыш, четырехлетний Сережка, потянул за рюкзак в сторону. Вот они вышли на опушку, пошли по полю, по боковой проселочной дороге. Сережка тоже что-то искал и то и дело обрадованно подпрыгивал, взмахивал руками.

Мухину не хотелось присоединяться к семейству, занятому делом; он предвидел, что Лариса сразу его нагрузит кладью («О, Оскар!.. Подержи, Оскар! Захвати вот это, лапонька!»), а ему хотелось побродить одному. Он наблюдал издали...

Что же они такое собирают? Черт побери — колышки! Лариса выдергивала из мха на бугорках или прямо из земли вдоль обочины четырехугольные короткие деревяшки, вбитые по самую маковку, и аккуратно складывала их в рюкзак. «На растопку», — догадался Мухин. О том, что эти колышки и клинышки носят вполне производственное название «реперы» или «вешки», и о том, что они, очевидно, не случайно стали здесь «произрастать» в таком изобилии, хозяйственная Лариса, наверное, не догадывалась. Это знание ей было ни к чему. Она шла себе все дальше и выдергивала из земли колышки, как выдергивают морковь. На срезах стояли карандашные буквы и цифры. А рюкзак в Ларисиной руке заметно округлялся и тяжелел.

Но Оскар Мухин уже шагал обратно, по пути весело препирался с воробьями, подмигивал промелькнувшей белке, и очень метко носком ботинка подшибал с тропинки сухие шишки.

Борисов был историк. Свою «зарубежку» читал он очень уж непривычно. Лекцию начинал без всякого вступления, а как-то с середины, словно продолжая давно идущий разговор. Да и каждая фраза начиналась с середины у него; «а мне все понятно», -всегда думала при этом Жанна. В общем, скорее всего, он говорил сам с собой еще задолго до лекции и, придя, продолжал свою мысль вслух, ничуть не заботясь о студентах — понимают они его или нет. Всем было интересно на его лекциях, и такая тишина — муху услышишь. Была у него и такая привычка: рассказывая, ходить по классу со стаканом в руке, то и дело прихлебывая, покашливая и продолжая дальше... Все к этому привыкли и не замечали странностей профессора. Привыкла и Жанка, всегда она жадно слушала интересный рассказ Борисова. А сегодня это его шагание из угла в угол, прихлеб из стакана с каким-то гулким глотанием, и вообще вся эта манера говорить, стали ее раздражать. «И чего ходит, как маятник, в глазах рябит. И воду хлещет, как верблюд, — злилась Жанка. — Тоже мне, экземпляр!»

Глянула в окно. На улицах вьюжит, а тут в аудитории тепло и душно. Разрумянилась, полусонная от духоты, Жанка чертит в тетради от нечего делать «обнаженную натуру»: людские силуэты. Вытащила из замшевой сумочки зеркальце, погляделась, поправила прическу. «И не скажешь, что мне целых восемнадцать. За шестнадцатилетнюю сойду. А все же хорошо он рассказывает. И ни на кого не смотрит».

Она положила зеркальце на стол... Борисов вышагивал от окна к двери, замирал на миг, и снова шел к окну.

«Смешно. Тощий, бесцветный, и стаканом качает. Да еще у доски разгуливает. Нет, просто он такой оригинальный. А говорит здорово!»

Она нарисовала длинноногого атлета с гитарой — нагого, танцующего, с волосами вразлет. «Может, я талантливая, — подумала Жанка. — Мне бы художницей быть. Может, у меня вообще много талантов. Я неисчерпаема, как... как...»

— Древняя история — кладезь... — ни с того ни с сего, показалось Жанке, сказал Борисов.

«Вот именно, сэр, как кладезь, — подхватила она в мыслях. — Вы оценили меня по достоинству. Только крепче держите свой стакан, а то уроните. И сколько же вам все-таки лет? Сорок, тридцать пять? А вы вообще ничего, симпатичный и очень нравитесь мне. Я вам тоже? Мерси. Ну что ж, продолжайте в том же духе. Что? Древние рукописи, библия? А в учебнике про это нет. Вы нестандартны, отнюдь. Да, вы большой умница и даже симпатичны мне...»

Она полюбовалась фигурами в своей тетради и взглянула на часы. Сейчас будет звонок... «Ваши глаза, маэстро, мутны и блестящи, как отшлифованная галька. Настоящего они не видят, и лишь фиксируют события далекого прошлого. Вы случайно не тот чудак, что изобрел машину времени? А-а, понимаю, вы — Калиостро! Ну, ну, очень приятно познакомиться. А вот и звонок. До следующих занятий, сэр».

Студенты шумно устремились к двери. Жанка накинула на плечо ремешок сумки и вышла в коридор.

Зеркало в туалете уже занято: одна девица причесывается, две другие возле нее курят. Эти старшекурсницы вечно все занимают.

— Кто, Борисов-то, по зарубежке? — сказала девица с обесцвеченными, как леска, волосами. — Так он отродясь женат не был. У тебя есть английский словарь, а то мой в общежитии?

— Он что, женоненавистник? — поинтересовалась другая.

— Возможно, — зевнула первая, — он вообще загадочный дядя. Мистер Икс.

«Ого! — подумала Жанка. — Все считают его загадочным...»

Ну как же это вышло, что она сама читает теперь только исторические книги? И страшные исторические сны комментирует его глуховатый четкий голос. За ним, в этих снах, охотится инквизиция, а она трясется от страха, заметает следы его, хочет спасти, спрятать. Но он все так же упорно ее не замечает и молча отказывается от ее помощи. Да у нее самой историческое имя: Жанна! Она сражалась, ее пытали, ее сжигали на площади вместе с одной старой колдуньей, но, запылав, колдунья вдруг становилась юной и спортивно прекрасной, в джинсах и батнике, или вовсе превращалась в одноклассницу Нинку Чувыкину и кричала Жанке: «Ты его не во сне спасай, а наяву!..» Нинка, она всегда такая, любит всех спасать. Это же Нинка!