Георгий Пряхин - Хазарские сны

— Здра-а… — недоверчиво потянулось мне в ответ.

— Скажите, есть в селе вашем такие-то? — назвал свою фамилию.

Старухи и старики вопросительно переглянулись.

— Не-е, таких нету.

— А Рудневы? — назвал девичью фамилию своей бабки по другой, по женской линии.

Короткое совещание имело все тот же результат;

— Не-е..

В отцветающих взглядах больше недоверчивости, чем любопытства. «Волга» смотрелась на пустынной улице, как лоснящаяся навозная муха на скатерти. Я потоптался. Не с руки как-то было провозглашать насчет Моршанска. Дочка моя спала с закрытыми глазами, а эти, похоже, спят с открытыми.

— Может, это дачники? Москвичи? — сжалилась надо мною одна ветхая душа.

— А что, у вас и москвичи есть? — удивился я.

— Есть, — неохотно ответила та же самая, наиболее бодрствующая старуха.

Стало быть, я могу быть отнесенным одновременно и к дачникам, и к москвичам — на своей прародине. На фронтоне храма, помимо креста, кирпичом выложено: «1856». Значит, и мои вполне могли участвовать в общем богоугодном деле (как и в не богоугодном тоже).

— А какие ближайшие села есть здесь еще? — спросил я.

— Да вот, например, Сосновка, — было отвечено мне и указано на дом, который стоял поодаль по другую сторону церкви.

— Оно большое?

— Было немаленькое, сейчас же только вот эта изба и осталась…

Сосновка… Конечно, Сосновка! Как же я мог забыть? Название высветилось в памяти, как только нажали нужную кнопку. А может, только показалось, что имя наконец-то найдено, вспомянуто? Сосновка… Мы, дав петлю, проехали, проплыли медленно и пучеглазо и мимо этого кособокого дома и выбрались в поле: там, за лесополосой начиналась большая дорога. Рожь еще не созрела, но была высокой и сочной, с хорошо заряженным зёрнами колосом. Я выдернул увесистый пучок ржи, отряхнул от земли (чернозем!) его мочковатые корни и уложил в багажник. Давно заметил: чем бестолковее в России власть, тем лучше родит земля. Подстраховывает, что ли? Или потому что родит все чаще на пепелище?

Въехали и в Моршанск — как будто влезли с головой в пропахший нафталином бабушкин сундук. Толстостенный, поповский, ушедший в землю. Облупившийся и изодранный нищетою так, что душа ватными клочьями вывернулась наружу. Улицы же прорублены в могучей вековой зелени, как ходы сообщения. Есть города, в которых архитектура значительнее самого текущего народонаселения. Моршанские неохватные дубы и ветлы значительнее, роскошнее тамошней архитектуры — это как минимум. На улице из звукоусилителей иногда вспыхивало: «Мальчик хочет в Тамбо-ов…» над копотливой и целеустремленной тишиной — чем меньше у людей денег и дел, тем целеустремленнее снуют они по своим, только им ведомым траекториям.

Мальчика можно понять. Тамбов, областной центр, рядом. Губернатором там когда-то служил Державин. Правда, его оттуда вскоре выжили. Тоже — местные.

2001-й год.

Зашли с другом в магазин, попытались купить бутылку коньяка. Нам предложили настойку «Осенний сад» — цветом подходит. Именно ее я и пил когда-то в юности на Черных землях: автолавка проехалась по чабанским точкам и пока добралась до нас, в ней из спиртного остался только этот самый сад. Я и не знал, что он где-то сохранился до новых времен.

И ливерной колбасы.

Два крошечных русских городка были известны в годы войны всей Красной Армии. Тейково, что в Ивановской области — там шили шапки-ушанки и фланелевые портянки, — и Моршанск Тамбовской — там производили махорку.

В Тамбове я служил солдатом, здесь, в Моршанске, оказался только теперь проездом…

За городом вновь свернули в перелесок, светлый, чистый, не подверженный, слава Богу, социальной депрессии. Вышли из машины, по колено утопая в траве, вынули пластмассовые стаканы, разлили «Осенний сад», подозрительно шибавший сивухой — в этом саду, видимо, ничему пропасть не давали, — чокнулись.

— За моршанских! — провозгласил товарищ.

Эх-эх… Бывший когда-то центром выделки сыромятных кож, городком постовалов, кожемяк и, похоже, лежебок, Моршанск в свое время, как и предместья Итиля в Хазарии, на всю округу чадил густым прокисшим смрадом. Местные красавицы тоже семенили, зажав курносые носики, своевременно превращаясь, правда, в оседлых, неподъемных, крупитчатых и невероятно атласистых, поскольку профессионально вымяты задубевшими в рассолах руками, властных домоправительниц, денно и нощно понукающих благоверных своих к их враз преобразившемуся, поскольку теперь от него исходил аромат собственных, кровных наличных, труду: девушки и жены, как известно, и цвет воспринимают по-разному, не говоря уже о запахах…

Ливерную разломили на троих — включая шофера Славу.

Чок получился шпионский, неслышный. Как будто и не было его. Дочка же все это время спала. И в Моршанске — вместе с Моршанском. И в березовом перелеске, где не молиться б, а веселиться. Среди берез, чьи ветви и глянцевитые листья православного разреза свисали до самой машины, и среди подступающих к ним русских, моршанских, набирающихся солнца тяжелых хлебов.

Мы с другом и не молились. Но, как-то, и не веселились тоже.

В Москву «Волга» рванула, как дачница: домой!

…Сидел бы, предок, как гриб, под Моршанском, глядишь, и не раскулачили б после его потомков.

Подцепила же новая власть их круто, волоком. Бежали, дурни, от старой, чтобы попасть потом в ежовые объятия новой. В семнадцатом году князь Муса застрелился. Дед мой Владимир Лонгинович стал к тому времени управляющим — не то у самого Мусы, не то, скорее, у младшего брата его. В Шангиреевке, переименованной позже на русский лад в Садовое. Там и лежит где-то родная бабушка моя Александра Антоновна, ставшая к революции почти что помещицей. Во всяком случае возы с княжеским маслом из Ногайской степи возглавляла почему-то она. Масло в липовых бочонках направлялось в город Святой Крест, к ближайшей железнодорожной станции, чтобы потом, по рельсам, катить на Север: до Петербурга и даже дальше, вплоть до Берлина и Парижа, куда в восемнадцатом рванул наскорях и сам бездетный (бездетный ли?) Шангирей.

Оставив все, что не удалось перевести в наличные, на незадачливого управляющего своего Владимира Лонгиновича.

Бабка ехала рядом с возничим на переднем возу, статная, двадцатитрехлетняя, сама как будто бы из только что сбитого, нежного, телесно-медового цвета, степного коровьего масла и вылепленная. Дед же замыкал обоз: присматривал, наверное, с арапником. И за маслом, и не только за ним.

Перепоручил недораспроданное имущество свое князь Шан-Гирей Владимиру Лонгиновичу, да юная бабка моя Александра, видать, и тут вожжи перехватила.

Крепко задуматься надо было бы деду, прежде чем соглашаться на такое повышение. И не только о грядушей революции.