Георгий Пряхин - Хазарские сны

Арапник подлиннее надо было бы деду иметь.

Я застал в живых двух родных сестер бабушки Александры: Марию и Ельку. Мария постарше, бабушка Елька же самая младшая. Мария исключительно положительная, полная, правда, с худыми девическими щиколотками. Чуть набрякшие веки на правильном русском лице, полушалок «домиком». Жила она, как и младшая сестра, в соседнем, через бугор, пойменном селе. Жила по тем временам зажиточно: имела большой, полого спускавшийся к обводной канаве сад, за которым искусно и неустанно ходил ее муж, деревенский плотник Константин Петрович Брихунцов — фамилия, конечно, чеховская, но, увы, не с чужого плеча. Ишачка имела, на котором дед Брихунец (его так и звали, несмотря на природную неразговорчивость, в селе) разъезжал по окрестным, преимущественно степным, безводным селам, продавал со своей ишачьей тележки первые фрукты и даже виноград: тяжелый, ароматный, цвета темной, медной кумской воды, мускат. И к нам доезжал и тогда брал в свою тележку, довесочком, и меня. Правда, не на продажу — да и кто б купил меня при том разнообразии мичуринских достижений, что выставлены, как на передвижной ВДНХ, в дедовом шарабане. Такого добра, как я, в каждом дворе с избытком, оно-то, в отличие от яблок-виноградов, в степной стороне родило исправно. Не на продажу, а как бы его помощником. Я гоголем (пока еще не Николаем Васильевичем) проезжал в задке дедовой телеги по родному селу, помогал считать ему мятые рубли и трояки (более крупных купюр в селе, пожалуй, не водилось) и исподтишка за дедовой сухой спиной бросал пацанве то яблоко, то грушу, то сливу «грамлёд», а то и кисть винограду, ловимую в молитвенно, молча прижатые к груди горсти.

Дед Брихунец — рябой, сухой, с квадратной и всегда коротко, как у каторжного, стриженой под машинку головой, крепко и крупно высоленной сединою, и очень мастеровит: все в доме сделано его рябыми, с твердыми плоскими пальцами, руками. И сами деревья в саду, под которыми он колдовал с ранней весны до глубокой осени, казались сделанными, как дети, им же.

Младшая же сестра, военная вдова, поднимавшая одна троих детей, просто красавица. Крупное, открытое лицо с прямо и смело смотрящими глазами, твердые губы в легкой женской усмешке. Усмешка эта, может, и появилась после того, как к другим её ровесницам пришли, воротились с войны их солдаты, а к Ельке — нет, не пришел. Не воротился. Так и осталась она и в садоводческой бригаде бригадиром, как и в войну, и дома бессменным бригадиром тоже. Круто властвовала бабушка Елька — и бабами, и мужиками, преимущественно инвалидами, пополнявшими ее бригаду после сорок пятого. Указания давала непосредственно с кобылы Куклы, с которой аж до мужских загривков свободно доставала и на которой даже к старшей сестре, уже не работавшей в колхозе, вечером после командирской своей заботы, как генерал в самоволку, наезжала.

Дед Брихунец самолично и споро привязывал Куклу к столбу. Сена, накошенного вместе со мною в лесополосах и доставленного высоченным, веревками перевязанным ишачьим возком, под которым сам ослик Сенька наш смотрелся муравьем, впряженным в оглобли навырост, в охапке ей приносил. Дед немногословен, но языкат. Собаке своей, например, имя дал «Нитак». Чтоб, значит, никто не угадал и подлизаться к ней, злюке, не мог.

Но моей бабушке Ельке, которой в пятидесятом году не было еще и сорока лет, имен никаких не давал и навстречу ей всякий раз выскакивал так, словно и не в плотницкой бригаде при лесопильне служил, а в садоводческой.

Женскому населению, ревностно недолюбливавшему Ельку, что и к зрелым годам — видимо, по причине отсутствия амортизации и надомного пьянства, которым страдали подавляющее число мужей этого благословенного виноградарского поселка, — сохранила молодую стать, она отомстила решительно. Вырастила красавицу-дочку Тоню с совершенно оранжерейным (не то, что у самой — обветренное, как у скифской каменной бабы), не деревенским, не открытого грунта и ветра, лицом, которая с ходу выскочила замуж не за кого-то, а сразу за директора совхоза: в шестидесятые на месте колхоза образовался совхоз.

Под двойное Елькино начало попали сразу все её трясущиеся над своими пропойцами товарки, многие из которых, правда, к тому времени, как старые клячи, списаны были с сельхозработ — Елька же, как и наш ушастый Семен, как и величественная в своей старческой слепоте Кукла, все ещё оставалась в оглоблях: замена не вышла.

Я часто гостил у бабушки Мани, а одну зиму так даже учился здесь, в Красном Октябре. Школа была малокомплектной, в одной классной комнате сидели сразу три «класса» — по пять-шесть человек — при одной учительнице. Бабушка Маня, у которой не было своих детей — ее Константину Петровичу даже деревья-то давались, а вот детки — нет, а следственно и родных внуков, приодела меня, как новую копейку, и я больше всего сожалел об одном: что в столь расфранченном виде меня не знает мой собственный, оставшийся в Николе класс. Руку поднимал сразу за все три класса и не потому, что был такой умный, а потому что учительница у нас вчерашняя десятиклассница, знавшая немногим более нас.

Мне нравилась кобыла Кукла, на которую мне позволялось иногда влезать с подачи бабки Елькиных крепких сыновей, и я однажды спросил бабушку Маню: а нельзя ли нашего ишака поменять на лошадь? Дело в том, что Кукла хоть чуть-чуть, но признавала меня, ишак же никого, кроме деда, а меня в первую очередь, в грош не ставил — воспринимая меня, в частности, таким же насекомым, каким был, под возом, и сам.

— Мы бы, внучок, и машину купить могли, — спокойно ответила бабка, — если б дед наш был помоложе…

В общем, деньги у бездетных стариков водились.

И тем не менее.

— Александра, сестра наша, твоя родная бабка, — говаривала мне под настроение бабушка Мария, — самая красивая была…

Неужели, недоумевал я, красивее самой бабушки Ельки?

— …Но когда вышла замуж за деда твоего, богатого, в степь, к черту на кулички, с нами знаться почти перестала… Машинка зингеровская у нее была, шила Александра хорошо…

Зингеровская машинка… Задумывавшаяся иногда покупка машины («Победы», небось) была, не исключаю, ответом Чемберлену. Чемберлену Зингеру.

Не родись красивой, ох, не родись. Бабушку Александру не просто раскулачили, ей еще почему-то предписали аж Соловки. Причем предписали почему-то отдельно от Владимира Лонгиновича, хотя управляющим-то был он, а не она. Она — жена, не более того, хоть и с зингеровской машинкою. Но упечь почему-то хотели именно её. Очень хотелось кому-то ее упечь. Деду же, посчитали, достаточно будет Николы. Обобрав до нитки, его вместе с другими раскулаченными шуганули под общим конвоем всего-то за пятьдесят километров: из Садового, Шангиреевки по-старому, в Николу.