Георгий Пряхин - Хазарские сны

У дядьки Сергея глаза на лоб полезли.

Во как бабы у нас умеют устраиваться! Ладно дети — родной муж и тот ничего не знает. Ни про Соловки, ни, стало быть, про баржу, про плаванье на спине, спинным мозгом в ледяной воде. А мужу можно было бы и знать: он, как выяснил дядька после третьей, служил в милиции. Долго-онько, видать, тетка Татьяна выбирала суженого — такого выискала, чтоб меньше подозрений на неё падало. И детки, ее, две девочки с восторгом на новоявленного кузена выставились — слыхом о нем не слыхали.

Под утро дядька и милиционер — может, черт возьми, тоже с Соловков, с той самой баржи прихватила? — стали тоже почти как братья. Тетка, неутомимо и радостно метавшая на стол всё новую снедь, только иногда на братца выразительно поглядывала: не проболтался бы по пьяни.

И утречком, рано-рано, сунув в карман ему хорошую, хрустящую бумаженцию, как бы справку о пребывании в теткином доме, выпроводила: хорошо хоть домашний милиционер документами, фамилией «родича» не поинтересовался — накладочка б вышла.

Да нет, думал замедленно дядька Сергей, тяжело ступая в сторону все той же автостанции, путь к которой оказался столь тернист и нетрезв, не может быть, чтоб в одной лодке и — не знал. Не помнил. Или хитромудрый такой? — с мента станется.

А с другой стороны родовая наша баба может так мужика закрутить, даже мента включительно, что бедолага забудет и то, что знал. Не выбирай кобылу в дождь, а жену в праздник. А тут совпало: и дождь, и праздник — как не забыть, не запамятовать? Все равно ведь ложишься всегда с девушкой, а вот встаешь, как правило — ну, с головною болью. В общем, больше, чтоб не накликать беды, дядька к Татьяне не ездил.

И реабилитация пятьдесят шестого прошла для неё бесследно, потому как не была, не имела, невиновна…

Из той же поездки в Красное привёз ту самую старую фотографию. На ней моя «прасемья» еще до драматических событий. Вернее, не вся семья, а одна, половинная ветвь её, связанная с бабушкой Александрой. По центру сидит старуха, прямая, сухая, как выставленный кем-то повелительный палец. Сидит, а всё равно кажется выше всех на фотографии, даже стоящих, особенно Костика, который стоит на приличном, безопасном отдалении от неё, притулившись голомызой, бритой головой своей к крутому Маниному плечу: если и не женился еще, то уже совратил и перед заезжим фотографом очутился явно вопреки старухиной воле, по Маниному девическому настоянию, а то и просто притянутый ею за деловито пробегавшую мимо, по малым батрацким заботам, конопатую шаловливую руку. Во-первых, потому что бабка и впрямь высока, долговяза, а, во-вторых, есть, встречаются люди, что в любом положении, даже на коленях, кажутся выше любых окружающих, особенно тех, кто пребывает в вечном найме. Глядючи на неё, начинаешь догадываться, откуда идут наши удлиненные, как у досрочных монастырских старцев, черты — это потому, что жизнь пилит нас не поперёк, как большинство других, а вдоль, продольно, на роспуск, чтоб, упаси Бог, мало не показалось. И бабушка Елька стоит здесь же, юная и совершенно голливудская: не только вдовство, но и замужество, и война, и бригадирский хомут, и ранняя смерть старшего сына в далекой Киргизии — все еще впереди. И девичья лебединая шея её — это пока еще только выброшенная высоко тугая ландышевая стрелка, которой еще предстоит поникнуть под нарывами слёз.

«Девичьи слезы» — называют ландыш в народе, и слезы у Ельки, если когда и набухали в те времена, то были действительно девичьими, скоротечными: ими умываются, а не спасаются.

И дед Иван стоит длиннобудылой носатой загогулиной, заткнув громадные черные ладони свои за ремённый пояс поверх косоворотки. И самая младшая, Таня, уже на некотором отшибе, уже не в рое — куда дальше того же политичного Костика, — уже в прозрачной капсуле самостоятельного воздуха своей судьбы, но еще не преодолевшая семейного притяжения, еще не взятая грозным дыханьем рока, как берет небесная бурная пучина малую птаху — чтоб швырнуть ее на другой край света. Подросток лет четырнадцати, не больше, но уже обозначившаяся, выпукло напрягшая скорлупу, оболочку, нежную плеву своего отрочества — чтоб вылететь, вылупиться в другой мир, чья желанность сопоставима только с его же жестокостью. Короткая стрижка — она и в этом уходила от сестер в другие времена — большие, темные, ненашенские глаза.

На руках у старухи крохотная девочка. Бабка держит её на коленях, как держат у живота образок. Кудрявая, белокурая, в нарядном младенческом платьице, с ангельской перевязью на ручках и ножках — в крестьянском раю, как известно, голода не знают. Девочка светит со старой фотографии, всю ее заливая убывающим и убывающим с годами светом, как свечка, поставленная в ночи в чьем-то далеком доме — чтоб путник не сбился. Собственно говоря, и бабкины заскорузлые руки, слабо касающиеся её и, несмотря на свою давно затвердевшую материю, свободно пропускающие это затухающее свечение — всего лишь грубый фонарь над этим призрачным фитильком.

Я бы очень хотел, чтобы это была моя мама: в сторожке при птичнике, на котором она работала, она зимними вечерами действительно часто ставила для меня на окно керосиновую лампу. Чтоб я, закончив учебу во вторую смену, не заблудился, добираясь к ней из села по степи.

Но это не может быть она.

Потому что она не настолько моложе своих теток: с бабушкой Елькой разница у них, по-моему, не превышала десяти-двенадцати лет.

И потому что на фотографии нет моей родной бабки.

Вряд ли Александра оставила бы свою девочку, своего первенца в таком возрасте одну, даже на руках у своей матери.

Почему бабки Александры нету на старой карточке, я этого уже никогда не узнаю: их всех уже нету. Все они отсутствием своим сравнялись с нею. Убыли. Свет иссяк. Спросить уже не у кого. Но, чует сердце, есть, есть тут некая связь с зингеровской машинкою!

— Гордая, — повторяла баба Маня о моей родной бабке и опускала глаза.

А я бы теперь в опущенных ее глазах прочитал: «зазнавалась». Бабка, попав из поймы в княжескую степь, в зажиточную жизнь, не зналась со своею девической семьёй. Которая ее же, посредством девочки-девушки Тани, и спасла потом от Соловков.

Фотографию эту подарил мне младший Елькин сын, Анатолий. Я его знаю с детства. Мое детство вообще прошло в окружении моих двоюродных дядьев с разных сторон, которые были немногим старше меня — разница такая же, как и у матери с ее младшими тетками. Все они крепкие, мосластые, скорые на расправу и меня любили, как любят не только младших, но еще и умалишенных. Младших умалишенных — скорее всего только за то, что я был совсем не такой, как они: некрепкий, немосластый, напротив, с птичьими косточками, откуда только с годами на них взялось, наросло черт знает что, довольно робкий — пока меня не раздразнить до уже окончательного сумасшествия — в обыденных уличных взаимоотношениях. Мне ни разу в детстве не перепало по-настоящему ни от сверстников, ни от старших. И в первую очередь, наверное, благодаря этой высокогорной гряде, укрывавшей меня с четырех сторон. Иногда они даже наведывались поколотить, для острастки, моего отчима. Отчим, Василий Степанович, «гонял», конечно, по пьянке мою матушку — да кто ж из их родных отцов не делал в известном состоянии того же самого? — может, только с меньшим запалом: Василий Степанович был на войне контужен, и никто в селе не мог так зловеще — стёкла сыпались — скрипеть зубами, как он. Будь отцы моих двоюродных дядьев тоже контуженными, они бы также сполна овладели искусством этих жутких немотивированных приступов чудовищной ярости, и зубы у них моментально бы встали на место. Скрипели б, тяжко мотая набыченной головой — только б искры, как из-под точильного камня, высверкивали.