Георгий Пряхин - Хазарские сны

Но отцы у них просто раненые, а не тюкнутые еще, в придачу, и по темечку. У большинства же моих дядьев их вообще не было: остались там, где Василь Степаныча всего лишь контузило да раза два продырявило — под Сталинградом и под Кенигсбергом. Толиков как раз и остался там, под Сталинградом. И семнадцатилетний парнишка приезжал на разборки с моим отчимом, как молодой волчонок. И только ли стремление заступиться за двоюродную сестру двигало им? — свирепо мельтеша вокруг взрослого и довольно крупного мужика, он, казалось мне, пытался дотянуться до кого-то повыше.

Чтоб не обидеть Необижаемого, скажем так: до судьбы.

И когда мать, своевременно выкликнутая мною с птичника, разнимала их, сама запыхавшаяся от бега, Толик, отвернувшись к углу или вообще выскочив во двор, зло плакал, хотя ничего ему от отчима не попало — отчим только прикрывался от его наскоков — и худые, прямые плечи Толика сотрясались, как будто из нутра его горячими толчками, как рвота, выбивались не столько волчий гнев, сколько волчья обида.

Они оба контужены Сталинградом — и Василь Степаныч, и Толик. Толик даже сильнее, потому что темечко у него еще не кондовое, без того дубового наплыва, что из детского, юношеского темени делает — загривок.

Отчим же добродушно смеялся:

— Собирай, мать, на стол. Гости пожаловали…

Прослышав об очередном дебоше Колодяжного, Толик приезжал на велосипеде из другого села, из Красного, и пьяным отчима уже не заставал. И слава Богу, в противном случае все могло закончиться совсем не так бескровно.

Матери от отчима, когда тот наступал на пробку, доставалось, но меня за все те несколько лет, исключая частые его отсидки, о которых я уже упоминал, что он прожил с нами, и пальцем не тронул. Младшие мои дядья же, собравшись скопом, пару раз все-таки лупили его — действительно для острастки. Это при том, что тех из них, чьи отцы все-таки вернулись из-под Сталинградов-Кенигсбергов, родительский солдатский ремень, а то и арапник, охаживал регулярно.

Что не вызывало у них ровно никакого возмущения.

Меня же загораживали, как загораживают заскорузлыми ладонями спичку. Как будто собирались от меня со временем прикурить. Увы, никому из них я толком не отплатил. И потому, что не успел — почти всех их уже тоже нету на белом свете: никто и до семидесяти не дожил. И плательщик я оказался липовый: во всяком случае, веры в меня было вдунуто больше, чем оказалось на выходе.

— У него адат, — задумчиво говорила бабушка Меланья, Нюсина мама, глядя на меня, и почему-то печально качала головой.

Повзрослев и уже крепко оставшись один, и без матери, и без отчима — без отца я был всегда, я не раз вспоминал это темное бабушкино слово и переводил его для себя как «талант». И это помогало мне в моем отроческом одиночестве. Позже я где-то прочитал, что «адат» с тюркского — закон, и пожал плечами: ну и что же такого имела в виду бабка Меланья? И только сейчас, как говорится, на склоне лет, я пришел к пониманию, что адат, без всяких переводов, это — с у д ь б а.

Которая есть у каждого.

Русская судьба испокон веку была и до скончания русских веков будет с восточным оттенком, акцентом — и бабка Малашка, Кашка-Малашка, как говорят малым деткам, уроженка Кавказа и одновременно кавказская же пленница, изначально знала, угадывала это, как изначально, никем еще не наученный, узнает, распознает новорожденный материнское молоко.

Талант — закон — судьба.

И я всю жизнь пытаюсь расплатиться той же неразменною монетою, которую они же мне и подарили: просто еще хотя бы мгновение подержать их на весу. В восходящем потоке, в теплом воздухе жизни.

Сами же они мучили меня в детстве со смехом. Это Анатолий, смеясь, вздевал меня, махонького, на облезлую спину материнской кобылы Куклы и еще грозил мне снизу пальцем, чтоб я, значит, не смел шлёпнуться со страху наземь. Нет бы бежать рядом, растопырив руки и страхуя, как наследного прынца, когда я, особенно поначалу, вцеплялся в пегую и жидкую Куклину гриву, будто это не она меня, а я ее, старую, волок прямиком на небеса.

А потом ничего — мне эта мука даже понравилась.

Или, усадив меня перед собою на раму своего потрепанного, давно потерявшего крылья велосипеда «ХВЗ» (аббревиатура эта расшифровывалась им при мне самым непотребным образом — насчет того, кто кого везет, причем получавшаяся непристойная метафора каким-то образом обозначала и наше с ним совместное движение), слетал с высоченной кручи над Кумой на узкий мост, пулей проскакивал по нему: на все на это у меня уходил ровно один вдох (выдоха не получалось) и мильон ударов воробьиного сердца.

Анатолий же, яростно работая педалями, еще и хохотал при этом, как полоумный.

Велосипед, зараза, крыльев не имел, но летал, как ласточка-береговушка: со стороны реки круча, с которой опрометью срывалась проселочная пыльная дорога, была густо, кучно побита черной дробью их гнезд. Скорость, и впрямь сопоставимая с той, с которой торопливый и незадачливый детородный орган наш несет в заветную норку свою самую крайнюю плоть.

Это та самая круча и та самая дорога, на которой в свое время перевернулся и погиб первый, первозаконный муж Душки Терековой: я это живо помнил при каждом «слёте», и память эта, как вы понимаете, резко ускоряла и наш полет, и биенье моего семилетнего сердца.

Слетать приходилось регулярно, потому что на той стороне Кумы находились правокумские сады, которые, несмотря на то что ими командовала его родная мать, Толик считал делом чести «обносить». Так что передо мною нередко свешивались через руль еще и мешок с яблоками или майка, набитая виноградом — вдобавок к грузу, который, конечно же, размещался еще и на своем законном месте: на багажнике.

Крыльев не было, но багажник, конечно же, был. Как же в нашем роду да без багажника?

Отсутствующих крыльев старенького, серенького, как кузнечик, велосипеда хватало на нас на всех — мне, правда, казалось, что в минуту полета я совершенно исчезаю из жизни.

А через минуту счастливо возвращаюсь в неё.

Однажды, уже на мосту, на полном ходу у меня слетела фуражка, только что торжественно подаренная бабушкой Маней. Черным, уменьшающимся кружочком стремительно спланировала прямо в желтую, мускатного цвета, тяжелую кумскую воду, закручивавшуюся на бездонных здешних ямах. У меня даже слезы на глазах навернуться не успели: Толик изо всей силы притормозил, оставил меня, обмершего окончательно, у велосипеда, а сам, благо был в одних трусах, ринулся с моста в реку. Догнал, несмотря на быстрое течение, спас. И долго потом, запыхавшись, метров пятьдесят, добирался берегом ко мне с моим мокрым, но спасенным картузом, который я и надел-то летом, досрочно, только чтоб похвалиться обновкою.