Георгий Пряхин - Хазарские сны

— Сор из избы не выносить. Во всех смыслах. Даже если у вас случится какая-нибудь малая бытовая нужда, ее решат здесь же, в самом ЦК: вы же видите, тут и парикмахерская, и столовая, и — на мгновение задумался, стараясь, видимо, уточнить, о какой именно малой, но при этом бытовой нужде можно вести речь, — свои уборные.

Насчет уборных новичок уже знал: до столовой и парикмахерской еще не достигал, а в уборную с дороги уже бегал и даже неоднократно.

— Вот, скажем, порвался у вас башмак. Вы его так вот аккуратненько берете, — Евгений Алексеевич показал двумя пальчиками в воздухе, насколько аккуратно и даже подул, как на горячее, куда-то в сторону пальцев, — суёте в целлофановый пакетик, — опять талантливый мхатовский жест, — и наутро несете к начальнику секретариата нашего отдела. Так и так, мол, туфелька изодралась. Косячки, набоечки необходимы. Посодействуйте, Павел Иванович. Кладете ему на стол и быстро-быстро выходите к своему рабочему месту, не теряя времени — у нас ведь порядки строгие, не колхозные. И трудитесь в поте лица. А вечерком опять же заходите к Павлу Ивановичу, и он вам в чистеньком целлофановом пакете, — вновь достоверно показано и за Павла Ивановича, самого известного в отделе зануду, — протянет вашу отремонтированную в спецмастерской обувку. Понимаете, должность у него такая: быть нам всем отцом родным, обеспечить все условия для высокопроизводительного умственно-партийного труда.

— Конечно, понимаю, как не понимать! — кивал благодарно новообрашенный.

Надо же тому случиться, что подошва у его отечественного полуботинка отвалилась в первую же трудовую неделю — может, на высокую работу человек добирался, экономя, пехом от самого Ужгорода? Так или иначе, а на исходе первой трудовой недели оказался он с аккуратненьким, как учили, целлофановым мешочком пред светлыми до бесцветности очами Пал Иваныча, который сатиновые нарукавники снимал только в случае, если его вызывал к себе сам заведующий отделом. И положил мешок на стол — прямо между отутюженными нарукавничками: так и так, мол, просьба к вечеру управиться.

Начальник секретариата переводил взгляд с мерзости, что лежала перед ним, под носом, на мелочь, примостившуюся на краешке стула напротив.

— Что это?

— Полуботиночек. Поизносился. Просьба, значит, к вечеру, — зачастил, уже почуяв неладное, умственный и партийный.

— Что-о-о?! — взревел начальник секретариата, у которого вся эта инструкторская шушера по одной половице ходила, десть писчей бумаги выпрашивая как собственную будущую госпенсию.

— Что-о-о!

Партийный и умственный опрометью кинулся вон. Полиэтиленовый мешок полетел вслед за ним и даже на какое-то мгновение опередил его, в коридоре оказался — с грохотом — даже раньше вышибленного.

Когда Сергей сам стал в отделе большим начальником, он регулярно направлял новичков, кандидатов, на собеседование к ветерану. Это был тест на выживаемость, потому как давешний ученичок Евгения Алексеевича после полученных двусторонних наставлений пережил в ЦК всех, даже, похоже, и сам Центральный Комитет, поскольку переместился вместе с новыми временами на службу в ЦК КПРФ, к Геннадию Зюганову, который также лет десять трубил когда-то в отделе пропаганды: тоже капитальную пешую закалку получил.

Второму легендарному случаю Сергей сам был свидетелем.

В ЦК проходило профсоюзное собрание. Всерьез эти собрания никто не воспринимал. И потому что профсоюзное — в партии-то — и потому что это конкретное собрание проходило тогда, когда и партия сама, а не только «школа коммунизма», ехала с ярмарки: еще чуть-чуть и даже партийные собрания станут подпольными. В общем, президиум настроен по-президиумному, по-старому то есть, а зал уже несерьезен. Шутки, смешки, едкие комментарии к докладу и выступлениям. Один член президиума — секретарь ЦК по оборонке, в общем-то, очень толковый мужик, случайно попавший в политику, в царство миражей и фантасмагории из мира точных формул и державшийся в этой новой, обманной среде, словно колун, воткнутый в двухпудовый брусок сливочного масла: удар есть, а эффекта никакого — Олег Бакланов, геометрически длинный, худой и нескладный, опоздал и оказался без стула. Пробирался вдоль стеночки, сквозь разномастную публику, где — редкостный случай — уборщицы сидели вместе с заведующими отделами (но, конечно, не ближе секретарш, которых и тут предпочитали держать за полные локотки, чтоб не упорхнули дальше положенного), пригнувшись, как будто в кинотеатре во время сеанса. А за ним, деликатно пригнувшимся аскетическим колуном, семенил, со стулом в руках и полный уважения уже к самому стулу, а не только к собственному начальнику, которому тот предназначался, евонный цивильный помощник: наверняка уже не из военных и не из средмашевцев, а из писарчуков. Из тех, кто призван осуществлять «связи с общественностью», то есть придавать сугубым технарям и легированным колунам третьего поколения если и не привлекательности, то хотя бы лояльности, безопасности в глазах широкой публики.

Ясное дело, что злые языки прошлись шершавым полушепотом и по стульчику, и по его субтильному носильщику, и по самому медленно багровеющему будущему прокуратору.

Да, через год он окажется в составе ГКЧП, такой же неуклюжий и хмурый, в очередной раз облапошенный политикой, теперь уже очень большой — большая и облапошивает по-большому. А ведь лучшего министра Средмаша было поискать: лишнее подтверждение, что когда толковые и, главное, более или менее совестливые технари уходят в политику, разъезжаясь, как корова на льду, то теряют и техника и политика. Приобретают, дополнительную бесстыжую власть над неискушенными, одни политиканы.

На собрании присутствовал Лигачев. Центром, пупком президиума. В конце выступал с ответами на вопросы. Ответы предложено подавать в письменном виде. Все шло вполне прилично: Лигачев человек прямодушный и на народные вопросы, хотя и задаваемые в письменном виде, отвечал с народной прямотою.

Пока не споткнулся.

— Дорогой Егор Кузьмич! — читал очередную записку, дальнозорко, как на просвет, отставляя ее от себя. — Когда же вы вместе с дорогим Михаилом Сергеевичем закончите эту… хе-хе… — запнулся, но честно дочитал, — …рню? Раньше нечем было закусывать, а теперь и выпить нечего…

Последняя фраза утонула в хохоте. Лигачев рассвирепел, стал было заводиться на целую лекцию на излюбленную антиалкогольную тему, а потом, глядя на хохочущий зал, и сам вдруг рассмеялся и, вновь заглянув в бумажку — теперь-то, наверное, точно на просвет — прочитал подпись под нею:

— Иван Кожедуб…

Зал лежал между мягкими креслами, некоторые так прямо непосредственно на своих, а кое-кто помоложе так и на чужих, секретаршах.