Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том второй

— Если вы хотите именно прогнать реб Цемаха из местечка, то у вас это получится, но себя самого вы этим сломаете еще больше, — сказал реб Авром-Шая после долгого молчания.

— Почему это должно еще больше сломать меня? — распахнул свои красноватые от лопнувших кровяных сосудиков глаза Вова.

— Пока вы не добились своего, вы думаете, что месть насытит вас. Однако мстительность — не еврейское качество, и месть только сильнее сломает вас.

Молчание ночного леса просачивалось через темное окно. Желтоватый свет лампы и тени в столовой еще больше углубились и придали оттенок какой-то загадочности шепоту реб Аврома-Шаи. Вова с затаенным страхом смотрел на печального ребе и думал: «Он прав! Если бы я давным-давно, годы назад отослал разводное письмо Конфраде, она бы не приехала из Аргентины, чтобы забрать Герцку. А если бы она все-таки приехала, он бы не уехал с такой враждебностью ко мне».

— В споре, который ведется не ради Царствия Небесного, не бывает настоящего победителя, который получил бы удовольствие от победы, — реб Авром-Шая встал, сутулясь, и сложил ладони. — Из всего, что я о вас слышал, а теперь сам вижу, очевидно, без всякого сомнения, что вы страдалец. Однако и реб Цемах Атлас тоже несчастный человек, несчастный из-за своего характера.

— Он сумасшедший! Я вам уже говорил, что он вчера ругал меня еще худшими словами, чем в Вильне, когда отнимал у меня сына, — Вова тоже медленно встал.

— Он ругал вас потому, что чувствует себя виноватым, — ответил реб Авром-Шая, уставший от этого разговора.

— Тут я, ребе, с вами не согласен. Он как раз считает себя правым, и как бы я себя ни вел, я останусь в его глазах неполноценным человеком, совершившим непростительный грех, — Вова в отчаянии взмахнул тяжелой рукой и направился к выходу.

— Вас не должно интересовать, что он думает. Думайте о себе и своем душевном спокойствии, — сказал реб Авром-Шая, обрадованный тем, что гость уходит.

Они вышли из дома на веранду и натолкнулись на густую темноту, превратившую в единое чернильно-черное пятно и двор, и лес на горе напротив. «В такую темноту нельзя отпускать человека», — подумал реб Авром-Шая и почувствовал колючий пот на своей наполовину лысой голове. Да что они все от него хотят?! Он был адвокатом директора ешивы, защищая его перед валкеникским раввином, его сыном и зятем. И сегодня он целый вечер должен был оправдывать этого человека, жесткого, как железо. Так теперь он еще и должен оставлять у себя на ночь этого мрачного еврея? Однако уже через минуту реб Авром-Шая придерживал гостя за плечо и уговаривал, что в такую тьму египетскую он не найдет дороги в местечко и потому обязательно должен остаться ночевать на даче.

— А? — переспросил Вова Барбитолер приглушенным голосом. — Ведь директор ешивы утверждает, что я нечестивый злодей, жестокий человек, убийца. А вы хотите, чтобы я у вас остался ночевать?

— Человек не может свидетельствовать против самого себя и называть себя нечестивцем, — рассмеялся реб Авром-Шая, а его лицо пылало в непроницаемой темноте от стыда, что он на мгновение рассердился из-за того, что гость должен будет у него заночевать.

Попрошайка стоял посреди комнаты реб Аврома-Шаи, задрав голову, и прислушивался к собственным мыслям, как к голосам, занесенным из ночных далей. Из-за настольной лампы на него смотрел Хайкл, не зная, куда положить спать отца Герцке. В комнате только две кровати. Собственно, почему он должен здесь спать? Чем он так понравился ребе? Однако Вова Барбитолер не разговаривал с Хайклом и не смотрел на него.

Реб Авром-Шая зашел к сестре за постельным бельем и вернулся нагруженный подушкой, одеялом и простыней. Он взглянул на ученика и строго спросил, почему тот еще не забрал с постели свое белье. С гостем он говорил мягко, просил прощения за то, что ему будет неудобно спать. Гость молчал и все еще стоял посреди комнаты удивленный, глядя через открытое окно в темноту. Хайкл постелил себе на длинной скамье. Реб Авром-Шая оттолкнул его и сам постелил гостю. Будучи непривычен к такой работе, он устал.

— Я плохая хозяйка, — рассмеялся он и сказал гостю, что тот может раздеваться. Если ему надо выйти во двор, то Хайкл покажет дорогу. Вова снова ничего не ответил и присел на краешек кровати с таким видом, словно размышлял, происходит ли это наяву.

Реб Авром-Шая, который изучал Тору всегда, в том числе и в постели, и обычно засыпал одетым, на этот раз разделся и залез под покрывало, что делал обыкновенно только в пятницу вечером и по праздникам. Хайкл понял, что ребе не хочет мешать гостю и что он должен поступить так же. Но на него именно сейчас напало дикое желание не прерывать изучение Торы, и он продолжал молча раскачиваться над томом Геморы.

— Погаси лампу и ложись спать, — прикрикнул реб Авром-Шая.

Хайкл изо всей силы подул на керосиновую лампу, скрывая свою злость. Он разделся в темноте и растянулся на жесткой узкой скамье. Если бы ему пораньше сказали, что ему придется спать без тюфяка, он бы ушел в местечко. Ему было очень неприятно от того, что отец Герцки слышал, как ребе кричит на него, и он был готов даже посреди ночи убежать в лес. Он поднял голову с подушки и прислушался, навострив уши, уверенный, что ни гость, ни ребе не спят. Вова Барбитолер закашлялся, а потом мягко и влажно почмокал губами, как будто во рту у него не было ни единого зуба. После этого он глубоко вздохнул и остался лежать без движения. Хайкл долго не мог заснуть. Ему казалось, что от молчания Вовы Барбитолера воздух в комнате стал таким густым, что можно было задохнуться.

Каждое утро реб Авром-Шая молился громко, вслух; на этот раз он читал молитву про себя, чтобы не разбудить гостя. Когда Хайкл проснулся, Махазе-Аврома не было в комнате, он сократил молитву, чтобы одолжить гостю свои талес и филактерии. Вова Барбитолер медленно шевелил губами, явно продолжая думать свои потаенные ночные думы. Сразу же после того, как он закончил молитву «Шмоне эсре», вошел Махазе-Авром и пригласил завтракать.

Гость и хозяин сидели в столовой друг напротив друга, ели вареные яйца и не разговаривали. Попив чаю и прочитав благословение после трапезы, Вова Барбитолер прошептал, что теперь он, пожалуй, уже пойдет. Реб Авром-Шая вышел проводить его за ворота смолокурни, до шляха, ведущего в местечко. Нищий вытащил из внутреннего кармана пачку денежных купюр.

— Я попытаюсь снова стать человеком не хуже других, попытаюсь снова стать торговцем. Не хочу прикасаться к деньгам, которые собрал как подаяние. Разделите это, ребе, между бедняками или между изучающими Тору, дайте, кому хотите.

— Почему я должен стать вашим синагогальным старостой или служкой, чтобы раздавать пожертвования? Пожертвования каждый еврей должен раздавать сам, — улыбнулся реб Авром-Шая.