Елена Колядина - Кто стрелял в президента

— Поставь, поставь меня на руки скорее! — не слушала Люба.

Она подползла к стене. Вздохнув, Геннадий Павлович взял Любу за щиколотки и, потянув за ноги вверх, поставил у стены вниз головой.

— Отойди, я сама так стоять буду, — приказала Люба.

— Упадешь. Шею сломаешь.

— Не упаду, папа. Ну отпусти.

Геннадий Павлович чуть ослабил хватку. Люба съехала по стене на пол.

— Это потому что я не тренировалась. Подними меня снова.

Геннадий Павлович держал Любу за щиколотки вверх ногами, пока кровь не прилила к ее лицу.

— Гена, ты что с ребенком делаешь? — вскрикнула Надежда Клавдиевна, войдя в комнату. — Шею ведь сломает!

— Мама, не мешай, папа учит меня на ручках ходить.

Геннадий Павлович пронзительно взглянул на Надежду Клавдиевну. Потом подхватил Любу на руки и принялся шагать по комнате.

— Люба, есть законы природы. Почему корень из семечка всегда растет вниз, в землю, а стебель — вверх?

— А разве всегда?

— Да.

— Почему?

— Такой порядок в природе. Закон геотропизма.

— А может какой-нибудь корешок вверх растет? Откуда ты знаешь?

— Это не я знаю, а ученые.

— А ученые откуда знают?

Геннадий Павлович задумался.

— На то они и ученые, — неуверенно сказал он.

— Ты сам рассказывал, ученые раньше думали, что солнце вокруг земли крутится. А они ошибались. Значит, и про ноги ученые могут ошибаться. Через тысячу или сто лет все буду на руках ходить!

— А что? — у Геннадия Павловича не было сил спорить с Любой. — Через тысячу может и будут…

Люба смотрела на коляску, не видя ее. Потом встрепенулась: «А если этот закон только для земли справедлив? Значит, на другой планете он не обязательно должен выполняться?»

«На какой другой планете? — запричитала коляска. — Ты на Марсе, что ли, петь вздумала?

«А что? В невесомости ноги не нужны? Буду гастролировать по космическим станциям», — усмехнулась Люба.

«Тогда ищи и учебник астрономии, — принялась иронизировать коляска. — Там карта звездного неба, дорогу смотреть станем. Вместо путеводителя астрономия нам будет».

«Дай помечтать!» — воскликнула Люба.

«Мечтай, Любушка, мечтай. Твое дело молодое, кому мечтать, как не тебе».

«Я стану известной певицей, и тогда Николай сможет мною гордиться».

«Ах вот почему ты засобиралась в Москву! — встрепенулась коляска. — Джип этот тебе голову задурил».

Люба запрокинула лицо, зажмурила глаза и прижала руки к груди, обхватив себя за плечи.

«Какой он красивый!»

«Чего красивого? Темно-вишневый какой-то, — рассеянно пробурчала коляска. — Я понимаю, «атлантик лазурит» или зеленый цвет. Мелкими розочками мне нравится, купоном по низу. А тут — бурый».

«Какой у него запах… — Люба понизила голос. — Я с ума сойду от его запаха!»

«И какой такой запах? Бензином несет, пылью, резиной немытой. Тьфу!»

Люба и коляска перешептывались полночи. Надежда Клавдиевна и Геннадий Павлович тоже долго не могли угомониться. В первом часу Надежда Клавдиевна скомандовала:

— Ладно, что из пустого в порожнее переливать. Поезд по нечетным проходит, значит, послезавтра.

— Теперь уж завтра, — поправил Геннадий Павлович, поглядев на часы.

— До послезавтра, — Надежда Клавдиевна пыталась выгадать день до расставания. — Николай придет, все обговорим, паспорт у него посмотрим, прописку. Пусть расскажет, какие у него планы на серьезные отношения. А то дак я еще Любушку и не отпущу!

— Верно, — согласился Геннадий Павлович. — Поглядим паспорт.

— Давай укладываться. Любушка спит давно, небось, мешаем ей, — проговорила Надежда Клавдиевна, замахнувшись на комара.

Около пяти часов утра Люба осторожно подъехала к комнате родителей. Они спали на разложенном диване. Над диваном висел ковер, а на ковре — фотография размером с телевизор пятилетней Любы с капроновым бантом на полголовы. Геннадий Павлович самолично увеличил и приклеил фотографию на кусок фанеры и покрыл лаком. На лбу Геннадия Павловича, около волос, сидел комар с раздувшимся рубиновым, как плодово-ягодное вино, брюшком.

— Кыш! — шепотом сказала Люба. — Пошел вон!

Комар поопористее расставил лапки и покосился на Любу.

— Мамочка, папочка, до свидания! — еле слышно прошептала Люба и тихонько прикрыла дверь в комнату.

Сердце ее сжалось: она никогда прежде не обманывала родителей. Люба вздохнула, положила на тумбочку в коридоре листок с запиской, мобильник, осторожно развернулась и поехала к тамбуру. Возле своей комнаты Люба подхватила с пола рюкзак и водрузила себе на колени, заправив лямки за плечи.

В тамбуре было зябко. Люба застегнула верхнюю пуговицу джинсовой куртки.

«Выдумала — в мае пешком ездить», — заворчала коляска.

Люба вытащила длинный металлический крюк из ушка в двери, тихо опустила вдоль стены. Крюк облегченно вздохнул и мгновенно уснул, повиснув вниз головой, как летучая мышь. Работенка у крюка — не позавидуешь. Попробуйте-ка сами уцепиться изнутри за ручку, ногой упереться в косяк и всю ночь крепко тянуть на себя дверь.

Люба привычным движением ловко преодолела высокий порог. За порогом звонко, как хор мальчиков, пели птицы. Это был тот короткий миг, когда мир чист — поливальные машины уже сшибли мусор в лопухи по обочинам и на тротуары, а дворники еще не вымели его назад на проезжую часть и под кусты. Кстати, если все время идти за поливальной машиной вдоль часовых поясов земли, то можно увидеть весь мир чистым. Впрочем, я отвлеклась.

Люба выехала на влажную дорогу. Дорога местами была колдобистой.

«Себе да любовницам своим, небось, кажинный год ямочный ремонт проводят, — забрюзжала коляска. — А простым коляскам — хрен с маслом».

«Колясочка, хватит, — попросила Люба, объезжая выбоину. — Путь к славе не может быть легким».

Они жили на окраине городка: несколько щитовых двухквартирных домов с огородами и палисадниками, продуктовый павильончик, пилорама, от которой круглый год разносился запах новогодней елки, бензозаправка с развевающимся флагом нефтяной компании да бетонный мостик через речку. И все. Дальше — шоссе. Знай себе, дуй без остановки до новой жизни. Прямиком и не сворачивая!

Люба легко крутила ободья колес, восторженно озирая картину утра, заманчивую, как реклама плазменного телевизора: еще не просохшее синее небо, изумрудное поле, пригорки, усыпанные цветками мать-мачехи и одуванчиков, желтыми, как конфеты-лимончики, лакомство Любиного детства. Люба раскусывала лимончик на две половинки, выгрызала кислую ярко-желтую серединку, а обсыпанные сахаром бледные скорлупки складывала на блюдце, вечером их съедал за чаем Геннадий Павлович.

«Озимые нынче какие дружные», — деловито произнесла коляска, оглядев зеленый ежик посевов, задорный, как у годовалого панка.