Владимир Бартол - Против часовой стрелки

Каждое лето две недели каникул семья проводила на море, километров сто южнее постоянного места жительства. Жили в трейлере, принадлежащем конторе Нининого отца и стоявшем в кемпинге, приятно защищенном высокими соснами, откуда было всего-то шагов сто до ближайшего пляжа. Берег был не бог весть какой, более или менее скалистый, так что порежешь себе ступни и трижды наступишь на морского ежа, прежде чем поплывешь. Пляж устлан покрасневшими телами, старыми газетами и окурками, а в воде каждый день снова появлялась коричневая склизкая взвесь неопределенного происхождения, которую купающиеся дипломатично обходили стороной. В местном магазинчике молоко кончалось в полдесятого; за пластырем и кремом от солнечных ожогов надо было ехать в ближайший город. Официанты на бетонных террасах посиживали в тени, задумчиво пускали сигаретный дым навстречу горизонту, искоса меря взглядом гостей, которые жались у пластиковых столиков и с надеждой посматривали в их сторону. Но как бы то ни было, море было Наше. Наше. Ведь так редки были в жизни словенца ситуации, когда это слово звучало столь торжественно, особенно когда выносилась тарелка с нечищеными анчоусами и кружка теплого пива, с видом на солнце, которое, чрезмерно излучая краски, тонет в Кварнерском заливе. Будто понятие собственности они выдумали сами и сохранили его для мгновений полноты бытия, ограниченного рассчитанным на отдых семейным бюджетом. Нина и ее сестра для такого рода ощущений пространства были слишком малы, зато абсолютно счастливы, если солнце хоть сколько-нибудь светило и после ужина им удавалось добиться третьего шарика мороженого.

Самыми лучшими на море были немецкие туристы. У них были блестящие автомобили и до мяса облезлые спины, они всегда вели себя так, будто им неловко, и приглушенным голосом выговаривали странные слова, как Entschuldigensiebitte [3] Entschuldigen Sie, bitte. — Извините, пожалуйста (нем.). . Нина и ее сестра тайком наблюдали за ними через заднее окно трейлера и мгновенно прятались, когда кто-либо из них смотрел в их сторону. Им никак не удавалось найти связь между немцами, о которых они слышали в школе (безжалостные, педантично воплощающие свои злодеяния пожиратели детей и т. д.), и немцами, которых они разглядывали из-за пластикового оконного стекла синего цвета (настоящий образец терпимости и безропотности, хотя море вообще было не Их, а просто Дешевым). Нина сама по себе пришла к выводу, что на море так или иначе все перевернуто с ног на голову: мороженое и арбуз доставались тебе без лишних вопросов, вставать можно было значительно позднее девяти, отцовский кошелек был полон Самых крупных купюр, бывших в употреблении, — поэтому ничего удивительного не было в том, что и немцы как миленькие стали каким-то Ja, bitte [4] Да, пожалуйста (нем.). . Как-то на пляже свое открытие она попыталась представить маме, которая лишь вздохнула Ох, вот если бы и у нас было бы все так организованно в кемпинге и перевернула следующую страницу детектива.

Кроме немцев, существовала еще одна разновидность людей. Местные. У большинства из них были темные волосы и цвет кожи, о котором Нинина мама могла только мечтать. Говорили они громко, смотрели прямо в глаза и все время пытались втянуть Нининого отца в разговор. Отец всегда находил какую-нибудь отговорку, а потом бурчал себе под нос, что хоть на отдыхе человека могли бы оставить в Покое. Дети местных выглядели старше других детей. Они ничего не боялись. Никогда ни перед кем не извинялись. Если замечали, что ты на них смотришь, говорили Чо пялишься, придурок. С самых высоких скал они прыгали вниз головой и уходили под воду на пять, десять метров в глубину. Нина была слишком застенчива, чтоб попробовать приблизиться к ним. Так что ее отец мог в Покое читать газету без необходимости увещевать (в соответствии с возрастом Нины), как следует ценить Другие культуры, но все-таки помнить, что речь идет о Других культурах.

Такова была первая встреча Нины с проблемами идентичности, произошедшая гораздо раньше, чем она вообще узнала, что это слово значит. Графически (в соответствии с возрастом Нины) это можно было бы изобразить так:

Обобщая, можно было бы сказать, что идентичность подобна незаметной части тела: пока с ней все в порядке, ты даже не знаешь, что она у тебя есть. Так и Нина некоторое время мирно росла без каких-либо помех, разве что родители периодически обращали ее внимание на то, что Образование отделяет нас от дикарей и совершенно все равно, что о тебе думают Соседи (тут нечего объяснять, просто это Так ). Потом она достигла того возраста, когда личное уже так или иначе становится политикой, а чтобы для этого действительно иметь основание, к ней на помощь подоспела еще и История. В то время ее народ, воодушевленный различными оттенками революций, прочесывающих, словно частый гребень, вшивую голову Европы, решил, что пресытился верховными политическими порядками раз и навсегда. В течение ночи (каковую Нина частично пережила в объятиях некоего Дамиана, с которым почти дошла До конца в комнатке у друга дома — родители Друга тогда были на Нашем море) он провозгласил самостоятельность, вывесил флаг и послал общественности десятки лозунгов о Малом народе, наконец-то ставшем Большим. Следующим утром Нина проснулась в огненном фонтане патриотических страстей, что, столетиями тлея под покровом вынужденного молчания, торопились утвердить Словенца на всей палитре исключительно благородных качеств, от конструктивной непокорности через справедливость к сердечности и доброте, не знающей границ, но прежде всего — на Гордости, возвышающейся над всем вместе взятым подобно триумфальной арке и, если можно верить самым восторженным ораторам, пробивающейся в каждом словенском зародыше как часть генетической основы. И в первую очередь, подытоживалось, мы, Словенцы, — не Балканцы. Хотя уже некоторое время Нина замечала разницу между Истиной и Манерами и не соглашалась с тем, что некоторых правил следует придерживаться только потому, что они Есть, при том, что многим они скорее мешают, чем помогают, такого рода идентичность была чем-то, что было весьма легко надевать и удобно носить.