Владимир Бартол - Против часовой стрелки

Тем же летом Нина с родителями — разрешение впервые провести лето с друзьями было, впредь до окончательной отмены, отложено — пережила несколько недель на берегу моря, которое уже с трудом в последний раз можно было назвать Нашим. Дело в том, что и народ километров сто южнее успел вскочить в революционный поезд и в течение той же ночи провозгласил самостоятельность, вывесил флаг и послал общественности лозунги, как две капли воды, похожие на те, что гудели по всей Словении. Лишь параноидальность международной общественности и ее Определенные интересы следовало благодарить за то, что семье Б. во время отдыха не потребовалось заграничных паспортов и полных карманов конвертируемой валюты, которую бы они по выгодному уличному курсу поменяли на местную. Молодые хорваты, с которыми Нина уже днем позже лежала на пляже, а в сумерках в укромных уголках опрокидывала бутылку водки одну на всех, себя и своих предков определяли почти теми же характеристиками, как и Словенцы, — да, они были непокорны, справедливы, сердечны и добры, конечно, у них была гордость, и прежде всего они не были Балканцами. После нескольких глотков Нине казалось, что все поголовно братья и сестры, принадлежащие избранному племени, равного которому в мире нет. Через несколько дней она начала «ходить» с интересным Осиечанином [5] Житель Осиека, четвертого по величине города Хорватии. , у которого были исключительные зеленые глаза, пока вызревали их отношения, и который был вообще Действительно в порядке. Однажды ночью они вдвоем затерялись на скалистом берегу и уже на самом деле дошли До конца. Нина утаила, что для нее это впервые, а ее любовник об этом никогда не узнал. (Нина еще долгие годы с ностальгией вспоминала о той ночи и несколько раз почти написала письмо, которые начиналось с Знаешь, Томислав , но в результате оно навсегда осталось лишь в мыслях.) Находила ли она хоть сколько-нибудь необычным то, что не дождалась кого-либо из Своих (ведь первые — это только Первые), — ха, в этом пункте многолетние отцовские старания по сохранению Крови были окончательно перечеркнуты. Но все-таки это было особенное лето, запомнившееся многим и более искушенным, да и большинство Нининых одноклассниц наверняка поступило бы так же, если бы им повстречался кто-то Действительно в порядке.

Последовавшая за тем осень принесла с собой время отрезвления как для Нины (опять школа, опять Субботние уборки, опять одиночество), так и для словенцев, вынужденных после столь феерического начала куда-нибудь двинуться. Вдруг оказалось, что заграницу вообще не интересует словенская непокорность, доброта и сердечность, что словенскому благородству она недостаточно доверяет и что горделивость подобного, если не лучшего качества она уже видела не раз. Заграница Словенией не интересовалась даже настолько, чтобы просто захотеть поискать ее на карте. Независимость и суверенитет (тем более героическая история) вдруг больше не упоминались. Вместо них появились такие понятия, как Узнаваемость, Развитие, Связи, а особенно Европа, ставшая синонимом всего хорошего и благородного и как таковая предлагавшая нишу на рынке каждому словенцу, не желающему заниматься политикой. Для одних она была более передовая, деятельная и справедливая, для других — более нравственная и христианская, для третьих — более здоровая и экологичная. Как бы ты ни приглядывался, Европа была Лучше. Она была подобна хвостику наивного щенка: ты мог к ней немного приблизиться, но поймать ее не мог никогда. К счастью, существовали народы с подобной судьбой, обобщенно именуемые Восток, над которыми словенцы смеялись так, как дозволено лишь тем, кто сам побывал в их шкуре. Ниже всех, конечно, котировались Балканы, которые в кровавых историях, происходивших в их недрах, стали еще более отсталыми, еще более примитивными, еще более нездоровыми. Если тебя определяли как Балканца, тебе оставалось лишь одно: встать в угол и долго и страстно бичевать себя. По крайней мере, так было видно с Нининой перспективы семнадцати лет, еще не обремененной опытом (как большинство перспектив схожего возраста) и благодаря этому слишком восприимчивой к оттенкам серого, чтобы испытывать действительные затруднения с определением своего золотого сечения. Это было, как и прежде, — Между. Ни то ни се. Ни мышонок, ни лягушка, как после стаканчика настойки меланхолично вздохнул Нинин дядька, повидавший мир и от груза знаний получивший цирроз печени. Словенец мог себя идентифицировать лишь, если ставил себя рядом с кем-то еще, не забыв при этом встать на цыпочки и выдвинуть грудь вперед. Если он стоял один одинешенек, его не было. Он становился заводской штамповкой без изъянов и отличительных признаков. Заменяемым. Дискретным, так сказать минималистским. Сказать прямо — Маленьким, что со временем все чаще повторяли и политики, до вчерашнего дня увенчанные Гордостью, Честью и Славой.

Когда для Нины наконец настал долгожданный час, и она могла выглянуть за пределы своей собственной страны без ограничений, с собственным паспортом и без надзора родителей, она восприняла Европу с надлежащей скромностью и нижайшим почтением. К каждому ее жителю она была, так сказать, готова обращаться на Вы, даже если это было сопливое дите, копающееся в песочнице. Была готова извиняться, если бы кто-то при упоминании, откуда она, в ужасе прикрыл глаза. Но ничего такого не произошло. Уже в Риме, где она впервые в жизни переночевала в хостеле, к ней привязался разговорчивый француз и живо интересовался, откуда она приехала, что делает и так далее. Полночи она объясняла ему, где именно на карте лежит Словения, как выглядит и что она не имеет ничего общего с войной, а француз в это время воодушевленно кивал, то здесь, то там вставлял замечания на слабом английском и сосредоточенно пялился в декольте ее маечки, куда, казалось, от чистого сердца хотел бы приложить и руку. Нина не была «за», однако все равно лед тронулся. Каждый день дела шли все лучше и лучше. Нина болтала с немцами, заигрывала с итальянцами, поднимала бокалы со скандинавами, что-то долго обсуждала с англичанами, делила купе и сидячие места с голландцами, испанцами, ирландцами. Почти все говорили, что она — первая словенка, с которой они познакомились, и никому не казалось, что из-за этого она какая-то не такая. С разными оттенками кожи и произношения — они были одинаковы. Их желания и цели были похожи, их заботили одинаковые вещи. Никто точно не знал, что он будет делать после получения диплома, все представляли себе будущее как-то неопределенно, а вечерами пересчитывали мелочь в надежде, что смогут позволить себе еще одно пиво.