Владимир Бартол - Против часовой стрелки

Он приходил точно в семь вечера, и если у нее не было выступления, они отправлялись в театр, в кино, на концерт или куда-нибудь еще, а если у него не было особых дел, еще и в кафе. Утром он прощался с ней всегда в одно и то же время в одних и тех же выражениях, даже руку ей целовал каждый день в одной и той же позе.

Когда они познакомились год назад, он заинтересовал ее. В нем была какая-то удаль, увлеченность, упрямство, по-мужски весьма привлекательное.

Он исчез за углом. Она задернула штору и усмехнулась своему былому восхищению. Ее отношение к нему уже давно было сочувственным, по-матерински покровительственным, не считая тех легких и непосвященному глазу незаметных уколов, которые она с таким наслаждением наносила. Из-за них, ввергавших его в состояние постоянной досады, желания угодить всем ее прихотям еще до того, как они возникнут (что ему никогда не удавалось), он не замечал, что мыслями она всегда отсутствует, а тешит его, как мать изнеженного ребенка.

Она прошлась по комнате. Как давно она стала на пути у законных жен? Как давно, с тех пор, как отпустила поводья своих стремительных страстей, своих сиюминутных увлечений, не задумываясь куда, не спрашивая зачем? Давно ли она стала лишь предметом роскоши для того или иного мужчины и никем больше, если не считать ее пения в театре?

Она ходила по своей богато обставленной квартире, которая была забита всякой мелкой всячиной. Любая фарфоровая безделушка, любая картина на стене, даже тот или иной предмет обстановки напоминал певице Марии о различных сюжетах ее жизни — продолжительных, либо недолгих.

Она остановилась возле миниатюрного Лангуса [22] Матев Лангус (1792–1855) — словенский художник. . Когда Фран принес его, — сколько лет тому? да уж десять будет! (как время бежит, а человек этого и не замечает), — он сгорал от нетерпения. Понравится ли ей?

Она знала, как тяжело он ему достался. Вчерашний студент, он только-только окончил курс истории искусств. Он недоедал и почти наверняка влез в долги из-за этой картины. Она в точности знала, сколько он за нее выложил. Она понимала, что он хотел подарить ей нечто особенное, и как был горд, найдя этого Лангуса.

И, тем не менее, она лишь с легкой улыбкой сказала: спасибо.

Ее пронзил взгляд, полный ненависти, затаенной страсти, а может, даже любви. Она так жестоко ранила его самолюбие! И все-таки он не смог уйти. Он не хотел рвать, он продолжал говорить о своей бесконечной любви, просто ужас и только. Она смотрела на него как на глубокое озеро, гладь которого озарило солнце, и слишком хорошо понимала, чего требует его молодая кровь, и куда он клонит. Она заглянула в самую бездну его сердца и увидела там лишь одну бесспорную истину — честолюбие, только одно жгучее желание — подняться высоко и все выше и выше. Он уже видел себя «первым из мужей» своего отечества. Ее же в порывах необузданной страсти он называл «первой из жен», потому как своим пением она очаровывала всех, стар и млад. И хотя он был еще бедным студентом, любовь к ней служила оправданием его смелых, честолюбивых и амбициозных желаний.

Как же холодно ей было с ним! Как ни на мгновение ее не покидало ощущение одиночества!

Она еще плотнее закуталась в кашемировую шаль.

А этого Грохара [23] Иван Грохар (1867–1911) — словенский художник-импрессионист. ей подарил Йоже Вовшек еще тогда, когда он готовился к вступлению на политическое поприще. Как же жалко он капитулировал! Как он спешил, чтобы впрячься в воз общественного блага!

Зал заседаний был заполнен до отказа. Один из делегатов внес необходимое предложение по поводу униформы для членов Общества. Тогда поднялся худощавый, молодой человек и попросил председателя предоставить ему слово. Получив его, он чрезвычайно серьезно произнес:

«Прошу Вас, господин председатель, покажите нам того уникума, этого гения, который в тысяча девятьсот двадцатом году от рождества Христова внес это спасительное предложение!»

Зал, естественно, наградил оратора гомерическим весельем, аплодисментами и смехом. Великолепное предложение не прошло, так Йоже Вовшек стал трибуном. Да к тому же таким молодым, зажигательным, подающим надежды и решительным, что за короткое время увлекло даже Марию.

Ну и, конечно, вскоре после этого он сам шагал в форме по мостовой.

Она с удовольствием вспоминала эти пьянящие дни, и вспоминала бы и дальше, если бы вслед за ними не наступило отрезвление. Никогда не испить чаши до дна!!

Пресс-папье для писем с гравировкой в виде серпа и молота, было подарком шахтера Лойзе. Ее пригласили участвовать в концерте для рабочих. Она помнила тот вечер, словно это было вчера. Новая незнакомая публика. Ей показалось, что она хорошо пела. После концерта к ней подошел шахтер Лойзе, попросил автограф и проводил до дома. С тех пор он каждую неделю, когда только мог, заходил к ней, брал книги, расспрашивал ее о том, о сем, иногда фанатично рассказывал о деле, которому себя посвятил. Его вера так сильно сплавилась с его честолюбием, что оно растаяло, как снег на весеннем солнце. Жизнь представлялась ему только в ясных прямых линиях. Для нее, жившей деталями и оттенками, эти грубые, прямые черты были в новинку, оттого особенно привлекательными. Все жизненные вопросы, запутанные, почти что неразрешимые, он подчинил неким простейшим, понятным, обыденным тождествам. Он казался ей человеком, который смотрит со склонов вершины Стола на долину Савы от Ратеч до Любляны. Сверху не разглядеть перемежающихся возвышенностей и низин. Все видится ровными линиями. Однако стоит лишь самому ступить в эти низины, только тогда их и узнаешь по-настоящему.

Однажды он пропал, и больше никогда она его не видела.

Листая спустя каких-то три четверти года газету, она прочитала в ней имя шахтера Лойзе. Он был осужден на четыре года. А полтора года назад она получила от него открытку из Парижа.

Подаривший свою книгу был писателем. На первой странице довольно-таки убористым, колючим и ажурным почерком написано посвящение: «На память о писателе Божидаре Хладнике».

Nomen est omen — Имя говорит само за себя — звучит латинское изречение, и к чему отвергать эту мудрость. Как же можно, унаследовав такое имя от своих дедов, иметь такое холодное сердце.

Поэтому-то он и предается этим интеллектуальным экзерсисам, что огонь, который он в себе носит, горит слишком тускло. Он бережет его, подливая масла рассудочности, чтобы он не затухал. Чего не скажешь о нас, певцах, подумала Мария. Спой хотя бы раз в жизни, что есть мочи, засмейся и расплачься, даже если сгоришь в собственном пламени. Эта его осмотрительность, педантичная расчетливость, намеченный и обдуманный путь к успеху, не слишком-то были ей по душе.