Луиза Вильморен - Жюльетта. Госпожа де... Причуды любви. Сентиментальное приключение. Письмо в такси

— Он не может вас увидеть?

— Нет. Он находится слишком далеко, и к тому же я никогда не догоню его по возрасту. Однажды вечером моя подруга была в театре и бац! влюбилась в актера, игравшего главную роль. Она назанимала денег и двадцать вечеров подряд ходила в театр, чтобы видеть его. А он? Он ее не замечал. Она ждала его у служебного выхода, аплодировала, когда он проходил мимо, и один раз он ей улыбнулся. Но он жил в другом мире и ни разу не остановился, чтобы сказать: «Давайте вместе поужинаем, а?» Из-за этой любви она себе сердце надорвала. Сейчас она готова выйти замуж. Со мной то же самое. Луи Дювиль находится на сцене, а я — в зале. Всю жизнь без единого ландыша и без фиалок. Только подумайте: всю жизнь. Ведь настоящий, желанный букет — это только тот букет, который подносит любимая рука. Разве не так?

В г-не Зарагире проснулась ностальгия:

— Люди, учеба, поиски, обязанности — все скучно, если сердце не добавляет своих красок, своего движения. Не думайте о возрасте: когда человек любит, возраст исчезает.

— А что вы делает с надеждой?

— Из надежды я делаю надежду, — ответил он.

Апартаменты г-жи Зарагир произвели в Париже сенсацию. Стены в прихожей и в столовой были облицованы белой фаянсовой плиткой с голубым рисунком, а в побеленных известью гостиных рядами возвышались свечи в серебряных бра, освещая картины голландских мастеров и зеркала в широких рамах черного дерева. На окнах висели двойные белые муслиновые и муаровые шторы. По углам комнат над деревянными ящиками серебристого цвета возвышались лимонные деревья, олеандры и разные вьющиеся на бамбуковых подпорках растения. В центре большой гостиной стояло круглое канапе, обтянутое плюшем с восточными орнаментами, обрамляя клумбу с колеусом и древовидным папоротником, напоминавшую знатокам знаменитый сад Монтсеррата в Синтре, близ Лиссабона.

Как только г-жа Зарагир обставила свое жилище, ее стали посещать воспоминания. И с тех пор из любви к респектабельности, а также из-за желания показать Луи Дювилю, что она не боится вспоминать о прошлом, она все чаще стала говорить о г-не Зарагире. Ей казалось, что она говорит не о нем, а о неком идеальном мужчине, которому она приписывала все качества, которых, по ее мнению, не было у ее мужа. Во время этих бесед она неторопливо и незаметно, без всякого нажима, создавала такой прекрасный портрет, что многие женщины влюбились в этого идеального мужа, причем так, что она сама стала ревновать его к ним. Она любила его, дорожила им, это было ее творение, и только Луи Дювиль, слушая ее, мог по достоинству оценить точность ее памяти и узнать г-на Зарагира в этом мужчине, портрет которого, как ей казалось, она придумала.

Мир г-жи Даже стал ее миром. У нее там были друзья, а ее связь с Луи Дювилем теперь настолько походила на супружескую жизнь, что уже никто не делал по их поводу никаких критических замечаний. Г-жа Зарагир была покорна, сдержанно кокетлива и жила интересами своего любовника. Если он подолгу отсутствовал, она не попрекала его, а только расспрашивала о делах, о здоровье. Потом рассказывала, какие пьесы видела, на каких обедах бывала и описывала заказанные ею платья. «Что мы будем делать на следующей неделе? Куда поедем этим летом? На морской берег? Мне неважно куда, — говорила она, — лишь бы нам быть вместе». И он чувствовал, как цепко она за него держалась. Она была безупречна и совершенна. Он уважал ее, но одновременно злился на нее и проклинал свою власть над ней вместе с обязанностями, создаваемыми этой властью. В общем она держала его в руках.

Когда вечером у нее играли в карты и пламя свечи начинало дрожать, она умела так накидывать на плечи шаль и затем сбрасывать ее, что мужчины бегали от дверей к окнам, то чтобы их открыть, то чтобы их закрыть. Все, в том числе и г-н Даже, завидовали Луи Дювилю, завидовали тому, что столь привлекательная, оригинальная и преданная женщина так привязана к нему, и все, не зная точно, мерзлячка она или наоборот, оберегали ее от сквозняков и от духоты. Они старались понравиться ей, и она радовалась этому. Когда тишину игры нарушало позвякиванье льда в бокалах, она, помахав ресницами, закидывала голову назад и говорила Луи Дювилю: «Как бубенцы на санках в Тироле, правда?» Ее слова, жесты, обстановка и освещение дома создавали притягательное для него зрелище, но, подобно тому, как крутящийся на ветру листок может отвлечь чье-то внимание от самого прекрасного пейзажа, так его внимание отвлекалось от реальности образом, запечатлевшимся в его сознании последней осенью.

Он не видел Леопольдину с того самого октябрьского воскресенья, когда впервые заговорил с ней. А она, между прочим, не раз приходила с тех пор в Вальронс. И каждый раз он уходил на это время в «Гербарий» или задерживался у себя на работе, решив избегать опасных для его грез встреч. Не желая выглядеть смешным, он избегал Леопольдины, а она сперва расстраивалась из-за его отсутствия, потом почувствовала себя униженной из-за его пренебрежения и постепенно стала избегать Вальронса.

— Какой-нибудь амурчик у нее завелся, — говорил полковник, — небось, кто-нибудь из кузенов пошел в армию, а ей запретил веселиться, пока он служит.

— Очень может быть, — отвечала г-жа Дювиль.

И никто о ней не беспокоился, пока полковнику не нанесла визит одна особа, которую он совсем не ждал. Как-то раз, когда он, сидя спиной к солнцу, читал книгу Жоржа д’Эспарбэса, вошел его ординарец и сообщил, что к нему приехала какая-то барышня.

— Верхом, — уточнил он.

Полковник застегнул белый китель на все пуговицы и вышел к гостье.

Девушка, приехавшая к полковнику, была той самой подругой Леопольдины, которая так настрадалась от любви к актеру. У нее было романтическое лицо и душа, наполненная опытом прочитанных романов. В свои восемнадцать лет она успела не понаслышке познакомиться с жизненными разочарованиями, и было совершенно естественно, что именно ее Леопольдина взяла в свидетельницы своих переживаний. Полковник помог ей спешиться и крикнул ординарцу:

— Печенья и клубники! Да закрой ставни, в доме дышать нечем.

Гостиная преобразилась в полосатое пространство, полное тени и света, наполнилась прохладой, и барышня в костюме амазонки уселась на канапе, под коллекцией оружия, украшавшей стену. Как только полковник сел за столом напротив нее, она достала из-за корсажа конверт и сказала: «Прочтите». Полковник прочел слова: «Моя родина».

— Наша родина, Франция? — спросил он.

— Нет, родина Леопольдины. Она хочет умереть.

Одобрительно улыбнувшись, полковник сказал:

— Умереть за родину — самая прекрасная судьба.

— Ее родина — могила, притягательность которой она обнаружила, увы, слишком рано. Она любит Луи Дювиля, а он любит госпожу Зарагир. В прошлом году она не знала этого. Теперь она знает, кто-то ей сказал.