Игорь Клех - Хроники 1999 года

В понедельник перед полуднем мы были под горой в Карпатах – после четырех часов езды с одной пересадкой, – две женщины, ребенок и я. Выгрузились из рейсового «пазика», под навесом остановки перепаковали вещи и перекусили. Я выкурил сигарету и отхлебнул из фляжки, хотя мог бы этого и не делать – от горной речки внизу и карпатского леса на противоположном склоне шел такой запах, что можно было улететь. Надели рюкзаки – нести с собой надо было все, как в поход, от провизии до спальников. Спустились к речке и по паре бревен с поручнем перешли на другую сторону. Мосток крепился тросом к стволу дерева на высоком берегу, чтобы не унесла вода после таяния снега или ливней. Отсюда начинался крутой подъем в гору вдоль ручья. Вскоре одежду можно было выкручивать от пота, но дышалось легко, со дна оврага доносились журчание и плеск ручья, дорога шла через лес. Женщины и девчонка по пути подъедали ягоды и высматривали грибы. Сделали пару коротких привалов. Наконец пошли горные луга, и скоро на фоне неба нарисовались сперва крыши хозяйского хутора, а затем показался и он сам. Цепной пес огласил горы заливистым лаем.

Старый гуцул Никола умер полтора года назад. Возможно, его душа переселилась в младшего правнука Николку, родившегося той же зимой и похожего на него – светловолосого, лобастого и задумчивого, – славянской породы. Этот Николка сидел теперь в покосившейся гуцульской хате вместе с братцем в люльке под потолком, как в лодке. Мальцы отчаянно раскачивались, вцепившись в веревки и отталкиваясь ножками от печки, чтобы привлечь к себе внимание. У меня был припасен для них кулек конфет. А родным Николы я привез диктофонную кассету с записью его баек. От неожиданности все опешили, услыхав голос покойного, словно с того света, но живее живого – знакомый бодрый говорок, с прибаутками травящий веселые истории. Его старуха заморгала и вышла из горницы в предбанник, будто по делу. Дочка слушала без всякого выражения на вытянутом восковом лице, словно это был голос постороннего. Любимая дедова внучка Васюта, смущаясь, жадно впитывала родной голос деда, а муж ее сестры Иван уволок кассету в каменный дом, построенный Николой для детей, и слушал зачем-то весь остаток дня на раздолбанном кассетном магнитофоне. Рядом на кроватях валялись одетыми, перебрав самогону, в отрубе, Николин зять Васыль и сосед Иван – им примерещился какой-то всадник-«шелестинь».

Женщины напоили нас свежим молоком и хотели накормить обедом, но мы поспешили засветло на Николин хутор – в бревенчатую гуцульскую хату в полутора километрах по хребту отсюда. Сестру с девчонкой мы поселили в этой опустевшей крепкой избе, срубленной еще отцом Николы, – с безутешной Николиной кошкой, лежанкой на печи и хлевом для коров и для овец по бокам хаты. А сами с женой устроились на крытом сеновале, в обороге – месте, в котором я бывал почти счастлив в любое время года на протяжении почти двадцати лет и в котором мне когда-то хотелось прожить и умереть, да не судьба. Та жизнь закончилась, я изменился, ХУТОР ПРОТУХ.

Поначалу меня даже забавляло, когда по выходным стали в нижних селах палить в воздух из ружей. На смену нам потянулись в Карпаты знакомиться с родиной и закалять волю диковатые команды скаутов, которые сожгли уже несколько сараев и кошар в округе. Они разбивали палаточные лагеря, разводили костры где ни попадя, торчали на скалах, шастали по местности и никогда не здоровались – а в горах и сегодня еще при встрече все здороваются со всеми так:

– Слава Исусу!

– Навеки слава.

Особенно воротило меня от мужа Николиной внучки, попивающего бездельника Ивана с завидущими глазами:

– Вот вы «Бонд» курите, а у меня на базарный самосад грошей нет.

Он прикидывал, как можно заработать на белых грибах, которые кооперация принимает по два доллара за килограмм, жаловался, что его провели с приданым – дали за Марийкой всего телку да десяток овец, что его побил тесть и вернул свою дочку с внуками из села на гору, что дед Никола похвалялся в подпитии, будто у него припрятано в разных местах одиннадцать стволов так, что никто не найдет, а он уже трижды облазил и перерыл все на обоих хуторах, но не нашел даже старой рушницы.

На Яблочный Спас к нам пожаловали гости. Пришел протрезвевший Васыль с тем же соседом Иваном и бутылкой «смаги», картофельной самогонки. Васыль сообщил, что теперь-де он «депутат» – то есть главный чабан, и потому большую часть лета проводит дома, а не на полонинах с отарами овец. Дел по хозяйству хватает, несколько семей на его плечах – и всё одни бабы, не считая внучат. Не успел я с гостями допить самогон, как из села в долине подняли к нам на гору троицу детей, чтобы сфотографировать их в гуцульских нарядах и выслать цветные фотографии. Их мать также принесла могарыч, ту же «смагу».

И все же нам удалось целую неделю поспать на сеновале, надышаться горным воздухом, попить ключевой воды и молока коров с альпийских лугов, погулять по горам и пособирать в знакомых лесах ягоды и грибы (Никола научил меня сушить их за одну ночь на остывающем поду гуцульской печки, ничем не отличающейся от русской печи), а в солнечный день еще и в траве поваляться на крутом склоне просеки (в свое время мы с женой прозвали этот луг «змеиной горкой» из-за змей, прячущихся в камнях на солнцепеке). Приходили бродячие грозы, зной сменялся похожими на водопад ливнями, облака и туманы переползали хребет, как живые существа. Каждый вечер я глядел на закат в горах, выкуривая сигарету у ограды, откуда обзор был на все стороны света. И, конечно, как стемнеет – звездное небо над головой, которое в городе даже захочешь не увидишь.

У внучек Николы мы купили для моей сестры «лижнык», домотканое овечье покрывало. Что-то подарили нам, что-то подарили мы, договорились и пообещали подняться на хутор будущим летом в том же составе. Так и случится, только будет это уже в последний раз. Да и сама Николина родня засобирается через год переселяться вниз, в Косов. Потому что: хутор протух – протух хутор.

Главный галицийский ужас – паническая боязнь сквозняков, крестьянская черта.

На косовском базаре мы запаслись рассыпчатой овечьей брынзой, какой уже даже в соседней Коломые не сыскать. Я съел раскаленный чебурек и выпил холодного бочкового пива, глядя на вывеску «МагазNн» и почитывая граффити на стенке автостанции: проклятие «Геть з партиями!», здравицу «Хай живэ Пиночет!» и меланхолическое чье-то свидетельство для моих хроник: «Тут був Кифир».

Кто ты, Кефир? И почему «Кефир»? За какую доблесть или оплошность получил ты свое прозвище? Побывал ли ты на киевском Майдане через пять лет и расписался ли так же на колоннах Почтамта? Сам-то ты употребляешь с бодуна просроченный кефир, завезенный к вам клятыми москалями и радянской властью? Нет ответа.