Ирвин Шоу - Три месяца

— Ну что вы, — ответил он, — я просто думаю о всех тех людях, с которыми у меня расходится мнение относительно моей особы. Есть от чего прийти в ужас. — Он смотрел на нее задумчиво, но она не знала, серьезно ли он говорит. — А какая вы, по-вашему?

— Я еще не совсем разобралась, — медленно сказала Констанс. — Но знаю, какой хочу быть. Я хочу быть человеком, которому можно верить, не хочу быть беспомощной, не хочу быть жесткой., и хочу идти по правильному пути. — Она пожала плечами, совсем смутившись. — Маловразумительно, правда?

— Правда, — согласился Причард, — но замечательно.

— Ну, пока еще во мне нет ничего замечательного, — возразила она. — Может быть, лет через десять… Я еще не до конца разобралась в себе. — Она нервно засмеялась. — Правда, хорошо — через несколько дней вы уедете, мы никогда больше не увидимся, и сейчас я могу говорить с вами вот так.

— Правда, — сказал он, — правда, хорошо.

— Я так давно ни с кем не говорила. Наверное, это ром.

Причард улыбнулся.

— Готовы ко второй чашке?

— Да, спасибо.

Она смотрела, как он наливает чай, и вдруг с изумлением заметила, что у него дрожит рука. «Наверное, он из тех, кто во время войны привык пить по бутылке виски в день», — подумала она.

— Итак, — сказал Причард, — завтра мы заберемся на самую вершину.

Он понял, что она больше не хочет говорить о себе, и перевел разговор, и она была благодарна ему за это.

— Но как же вы… А наша лодыжка?

— Доктор сделает мне укол новокаина, и на несколько часов она обретает бессмертие.

— Ну что ж, — сказала Констанс, глядя, как он наливает чай, как дрожит его рука. — Значит, утром?

— Я не катаюсь по утрам. — Он добавил в чай рому и понюхал его с видимым удовольствием.

— Что же вы делаете по утрам?

— Собираюсь с силами и пишу стихи.

— О! — Она неуверенно взглянула на него. — Может быть, я знаю вас?

— Нет, — ответил он. — На следующее утро я их рву.

Констанс засмеялась немного неуверенно, потому что до сих пор ее знакомыми поэтами были лишь пятнадцатилетние мальчишки из приготовительной школы.

— Господи, — сказала она, — какой же вы чудак.

— Чудак? — Он поднял брови. — Ведь это, кажется, считают немножко неприличным в Америке? То есть когда мужчина с мужчиной.

— Иногда, — смутилась Констанс, — но сейчас я хотела сказать другое. Какие стихи вы пишете?

— Лирические, элегические и атлетические. Во славу юности, смерти и анархии. Рвутся отлично. Давайте сегодня вечером пообедаем вместе.

— Зачем? — спросила она, растерявшись, что он так перескакивает с одного предмета на другой.

— В Европе ни одна женщина не задала бы такого вопроса.

— Я сказала в отеле, что буду обедать у себя.

— Я пользуюсь в отеле большим влиянием. Не исключено, что даже смогу убедить официанта не носить вам обед наверх.

— Да, но как же, — возразила Констанс, — как же та дама, с которой вы обедали всю неделю, та француженка?

— Неплохо, — улыбнулся Причард. — Значит, вы тоже наблюдали за мной.

— В ресторане всего пятнадцать столиков, — смутилась она, — что же тут удивительного…

Француженке было не меньше тридцати лег, у нее были короткие пышные волосы и неправдоподобно тонкая талия. Она носила короткие брюки и свитеры, туго стянутые блестящим поясом, и они с Причардом всегда очень много смеялись каким-то своим шуткам, сидя каждый вечер за одним и тем же столиком в углу. Когда Констанс была в одной комнате с француженкой, она чувствовала себя слишком молодой и неуклюжей.

— Француженка — добрый друг, — сказал Причард, — но англосаксы для нее, как она говорит, недостаточно nuancé. Французы — патриоты до последней простыни. И кроме того, завтра приезжает ее муж.

— Пожалуй, мне не стоит менять своих планов, — ответила Констанс холодно и встала. — Вы готовы?

С минуту он смотрел на нее долгим взглядом.

— Вы очень красивы, — сказал он, — иногда невозможно удержаться и не сказать вам об этом.

— Пожалуйста, — сказала она. — Пожалуйста, мне правда уже пора.

— Конечно. — Он встал и положил деньги на стол. — Как скажете.

Они молча прошли сто ярдов, отделявших их от отеля. Было уже совсем темно и очень холодно, и дыхание их замерзало на лету, превращаясь в маленькое облачко.

— Я поставлю ваши лыжи, — сказал он у двери отеля.

— Благодарю вас, — ответила она низким голосом.

— Спокойной ночи. И напишите хорошее письмо.

— Постараюсь.

Она повернулась и вошла в отель.

Поднявшись в комнату, она сняла ботинки, но не стала переодеваться. Не зажигая света, лежала она на кровати и думала, глядя на темный потолок: «Никто никогда но говорил мне, что англичане такие…»

«Мой хороший, — писала Констанс, — прости, что я не писала тебе, но погода сейчас изумительная, и я на некоторое время с головой ушла в повороты и в борьбу с глубоким снегом… Здесь есть один молодой человек, англичанин, — добросовестно писала она, — очень славный. Он любезно предложил мне быть моим инструктором, и можно сейчас без преувеличения сказать, что дело у меня идет на лад. Он был в авиации; отец у него утонул, а мать погибла во время бомбежки…»,

Она остановилась. Нет, кажется, я хитрю, как будто хочу скрыть что-то за вывеской несчастной семьи погибших патриотов. Она скомкала письмо и бросила его в корзину, потом взяла чистый лист бумаги. «Мой хороший…» — написала она снова.

В дверь постучали, и Констанс крикнула: «Ja».

Дверь открылась, и вошел Причард. Она удивленно подняла глаза. За все три недели он ни разу не был у нее в номере. Растерявшись, она стояла в одних чулках посреди комнаты, где все было разбросано после прогулки на лыжах — ботинки возле окна, свитер брошен на спинку стула, на батарее сушатся перчатки, возле двери ванной висит парка, и с воротника ее струйкой стекает растаявший снег. Приемник был включен, и американский джаз играл «Бали Ха-и», которую передавала военная станция из Германии.

Причард улыбнулся ей, стоя у открытой двери.

— Ага, — сказал он, — тот самый уголок чужой комнаты, где всегда будет жить студентка.

Констапс выключила приемник.

— Простите, — она беспомощно махнула рукой, чувствуя, что волосы у нее не причесаны. — У меня такой разгром.

Причард подошел к письменному столу и стал рассматривать стоящий там портрет Марка в кожаной рамке.

— Ваш корреспондент?

— Мой корреспондент.

На столе стояла открытая коробка с бигуди, валялась машинка для загибания ресниц и полплитки шоколада, и Констанс стало стыдно, что она представляет Марка Причарду в такой легкомысленной обстановке.

— Он очень красив. — Причард прищурился.

— Да.

Констанс нашла и надела мокасины, и ей стало немножко легче.

— У него серьезный вид. — Причард отодвинул коробку, чтобы лучше рассмотреть Марка.