Евгений Бухин - Записки бостонского таксиста

Моё увлечение было удивительным для окружающих и для меня самого. Дело в том, что мы жили в большом, пятиэтажном доме, стоящем на пересечении двух улиц. Эти улицы были названы в честь знаменитых советских лётчиков Валерия Чкалова и Полины Осипенко. Так вот, когда мне исполнилось четыре года и я только выучился читать, нас посетила одна из моих многочисленных киевских тётушек. Она задала мне стандартный вопрос, который обычно задают детям: «Кем ты будешь, когда вырастешь?» Тётушка была уверена, что я скажу — лётчиком, поскольку мы жили на пересечении улиц, названных в честь прославленных покорителей воздушных трасс. Но я твёрдо ответил: «Писателем». Однако выполнение этого утверждения я отложил на несколько десятков лет, а пока что занялся моторами. Но даже сейчас, когда я пишу рассказ или объёмную повесть, у меня возникает нетерпение, какое бывает у беременной женщины, то есть желание поскорее разрешиться от бремени, покрыть положенный литературный путь с максимальной скоростью. Приходится контролировать себя, сдерживать это нетерпение, потому что природа установила определённые сроки, и преждевременные роды могут оказаться пагубными для ребёнка.

Если оглянуться назад, то можно утверждать, что увлечение моё не началось на ровном месте. Сразу, как я провозгласил себя писателем, родители купили мне трёхколёсный велосипед. Они справедливо полагали, что теперь мне положено собственное транспортное средство. Я гонял на этом велосипеде вокруг цветочной клумбы, похожей на сплюснутый с боков огромный эллипс. Он помещался на Театральной площади возле оперного театра. Возможно, именно тогда возникла некая раздвоенность моей личности, и меня, как человека, попавшего в толпу после футбольного матча, всю жизнь несло из одной стороны в другую, то есть от литературы к технике и обратно. Позже, когда я подрос, на улицах города появился мотовелосипед «Киевлянин». Он казался мне чудом — этакая изящная стрекоза со стрекочущим мотором. Мой сосед, владелец этого чуда, вызывал законную зависть. Иногда он позволял мне покататься на нём. Самое сильное потрясение в тот период я испытал, когда увидел человека, который катил по декабрьскому снегу правой рукой один мотовелосипед «Киевлянин», а левой рукой — другой. Министерство финансов проводило денежную реформу, и трудящимся Советского Союза были даны три дня, чтобы обменять старые деньги на новые. Чтобы спасти свои денежные запасы, этот человек вложил их в «движимость».

Мы сидели в рабочей столовой недалеко от нашего автоклуба. Ребята отмечали присвоение мне 2-го спортивного разряда по мотогонкам по пересечённой местности. Саша Овечкин, мой товарищ и опекун, налил мне полстакана водки. Ребята было засомневались — я был ещё мал, но Саша сказал, что сегодня случай особый. Наряду с чемпионом Евгением Грингаутом, Саша был другим моим кумиром, потому что считался восходящей звездой нашего автоклуба. На нём живого места не было — весь в переломах и шрамах, как старый, поседевший в битвах наполеоновский солдат. Он только возобновил тренировки после почти годичного перерыва, потому что у него были сломаны ключица и правая нога.

После выпитой водки мир приятно кружился вокруг меня, а голова отяжелела и распухла, наподобие сплюснутого земного шара, уютно расположившегося на трёх слонах, толстые ноги-колонны которых, по утверждению учёных, навечно приросли к шершавой поверхности панциря черепахи. Поэтому я не очень чётко воспринимал сашин рассказ. Но суть его была в следующем: во время тренировок перед ответственными соревнованиями милиция перекрыла трассу, что не устроило какого-то мужика, который перегонял корову. Мужик обошёл милицейские посты и вдруг увидел перед собой разъярённое чудовище, которым управлял Саша Овечкин. — «Корова!» — с ужасом закричал колясочник Дима, но залатанный и многократно чиненный мотоцикл уже летел в кювет, словно опытный боксёр-профессионал, который ловко ушёл от удара, грозящего ему нокаутом.

Когда я закончил школу, то намеревался поступить в Киевский университет. В этот период жизни мне не давали покоя лавры писателя Ильи Эренбурга. Передо мной сияла возвышенная цель затмить его журналистскую славу. Клик-клак стучали деревянными подошвами немецкие фрау из очерка Эренбурга, и этот звук завистливо резал мой слух. Однако та же киевская тётушка, которая думала, что я буду лётчиком, посоветовала мне поступать в Политехнический институт на горный факультет. — «В Киевский университет принимают только национальные кадры», — сказала она. Я был комсомольцем, будущим строителем коммунистического общества, но я не был национальным кадром. Поэтому я послушался тётушку и подал в Политехнический институт на отделение механизации и автоматизации горнорудных процессов. Возможно, меня всё равно бы не приняли и на горный факультет, потому что я не был национальным кадром, но помогло то, что к этому времени у меня был 1-й спортивный разряд по мотогонкам.

Вот здесь я познакомился с парнем, которого звали Иван Гузенко. Был он человеком удивительным — словно переехал на машине времени из славного революционного прошлого, овеянного романтичными легендами, в наш трезвый, меркантильный мир. Конечно, радио и газеты призывали строить светлое будущее народа, и студенты горного факультета не возражали, но к лозунгам относились прохладно и больше заботились о своих делах, также как и те люди, которые бросали звучные лозунги в массы. А Иван был какой-то странный — всё воспринимал буквально, поэтому на этой почве у него возникали конфликты как с другими студентами, так и с руководящими товарищами. Так бывает в птичьей стае: вожак даёт команду — «вперёд», и все летят вперёд; потом вожак даёт команду — «назад», и все летят назад, а одна птица продолжает лететь вперёд, натыкается на товарок и возникает столкновение интересов.

Но подружился я с Иваном Гузенко только на четвёртом курсе и притом при чрезвычайных обстоятельствах. Наш факультет отправили на месячные военные сборы, и я с Иваном попали в военный городок в тридцати километрах от Баку. — «Защита социалистического Отечества — священный долг советского гражданина», — было написано в конституции СССР. Вот мы и выполняли священный долг, хотя было жарко, а на обед давали кашу из сушёного гороха и не первой свежести селёдку. — «Тяжело в ученье — легко в бою», — говаривал фельдмаршал Суворов. Послужил бы он под Баку пару месяцев, так внёс бы коррективы в свои инструкции. После сборов, уже в Киеве, мы должны были сдавать экзамены и затем получить офицерское звание младшего лейтенанта — командира зенитно-артиллерийского взвода. Поскольку было тяжело в ученье, то я «сачковал» по мере возможности, за что получил внеочередной наряд на кухню.