Евгений Бухин - Записки бостонского таксиста

Я сказал, что было жарко, но это не то слово. Отвесные лучи солнца падали на плоские крыши неказистых зданий, на нефтяные вышки, которые тянулись навстречу солнцу, на стриженые головы студентов, едва прикрытые пилотками. От этих жарких лучей наши носы и уши получали ожоги второй степени. Иван и здесь умудрился «качать права» и потребовал, чтобы студентам выдали шляпы, которые носили солдаты срочной службы. Поля этих шляп шириной с Каспийское море были предназначены защищать солдатские уши. А где же их взять? Как говорится: на нет — и суда нет. За свою политическую активность Иван получил внеочередной наряд на кухню.

Из истории известно, что американский журналист Генри Стэнли прошёл шесть тысяч километров по африканскому континенту, и однажды, выйдя на берег озера Танганьика, увидел хижину, откуда с трудом вышел белый человек. Журналист Стэнли посмотрел на этого человека и вежливо произнёс: «Доктор Ливингстон, я полагаю?» Моя встреча с Иваном на кухне зенитно-артиллерийского полка проходила по сходному сценарию, но условия были похуже, чем на берегу озера Танганьика.

Незадолго до нашей преддипломной практики было назначено комсомольское собрание факультета, посвящённое дню советской конституции, которая раньше называлась Сталинской. Иван, как комсомольский активист, должен был выступить согласно заранее утверждённого списка, и от него ждали нужные слова. Он взобрался на трибуну, как когда-то Ленин на броневик или Троцкий на ступеньки паровоза, и стал бросать в комсомольскую массу пламенные слова. Неожиданно для всех он стал обвинять работников районного комитета комсомола, а заодно и партии, в пьянстве и аморальном поведении; он рассказал о том, что они приглашают на работу смазливых комсомолок, но используют их не для участия в строительстве светлого коммунистического будущего. Руководящие товарищи были ошарашены, но зал слушал с интересом. Это был хорошо аргументированный доклад о стране, где текут молочные реки среди кисельных берегов. После этого собрания Ивана многократно допрашивали компетентные товарищи, поскольку было подозрение, что он связался с агентами американского империализма и международного сионизма. Но потом эти подозрения отпали, и тогда его исключили сначала из комсомола, потом из института и отправили на одну из шахт Донбасса, и дальше его след потерялся. А меня тоже исключили. Моя вина состояла в том, что я пил водку с Иваном, слушал его антисоветские речи и не доложил об этом в соответствующую организацию. Я ни о чём не жалею. Отслужил три года в армии командиром зенитно-артиллерийского взвода, вернулся в Киев и стал работать в таксопарке, куда меня по «блату» пристроил мой старый друг Саша Овечкин. Зарабатывал тогда в три раза больше любого инженера.

Всё, что я рассказал о себе, — присказка, а сказка будет впереди. Речь пойдёт о моих приятелях Лёве Рамзесе и Сене Липкине. Об их вполне заурядной жизни и не совсем стандартном конце. Легко сказать — рассказать. Писательский труд очень тяжёлый. Он напоминает полноводную реку с многочисленными притоками. Но если любая река, например Волга или Днепр, текут в определённом направлении к морю, а притоки тоже стремятся донести свои воды до главной артерии, то мысль подлинного писателя норовит плыть против течения и рыскает одновременно по всем притокам, забираясь в такие тупики, откуда выбраться почти невозможно. Эти постоянные изменения ритма и направления движения действуют на психику писателя. Поэтому подлинные писатели — люди не совсем нормальные.

Итак, я остановился на том моменте, когда в нашей киевской квартире раздался неуверенный звонок, и, открыв парадную дверь, я увидел прямоугольник, поставленный стоймя и одетый в парусиновый китель, то есть Сеню Липкина. Сеня был очень доброжелательный человек. Он всегда о ком-то заботился: одних знакомил с серьёзными девушками на предмет женитьбы, других — с полезными людьми, которые на поверку оказывались не очень полезными. У него была несколько странная манера вести разговор: он брал меня за руку, словно боялся, что я убегу, и периодически прерывая свою речь, близко наклонялся к моему лицу, чтобы убеждённо произнести: «Ты, конечно, понимаешь, о чём я говорю». А речь шла о совершенно обыденных вещах, например, о солидном сослуживце, который хочет жениться и ищет невесту с жилплощадью. Вечно он меня знакомил с какими-то некрасивыми девушками, с которыми знакомиться не очень хотелось, но отделаться от этих знакомств было не так просто; со своими сослуживцами, типографскими рабочими, которые все учились в вечернем полиграфическом институте. Он делал это столь часто, что мне иногда казалось будто все евреи Киева работают типографскими рабочими и учатся в этом институте; и если среди них появляются футболисты, вроде известного костолома Лермана, или специалисты, вроде врача-уролога Блатного, то это приятные исключения. Сеня и познакомил меня со своим школьным товарищем Лёвой Рамзесом.

Лёва тогда только что вернулся из Советской армии, где отслужил три года в какой-то артиллерийской части где-то на севере нашей необъятной Родины; и жил с родителями в развалюхе, состоящей из полутора комнат и прислонившейся к тёплой стенке общественной бани. Баня выходила на широкую улицу, по которой ходил трамвай № 23, а на другой стороне улицы был главный вход в административный корпус завода «Ленинская кузня» и за ним, в глубине, уже само предприятие. Производственный шум не умолкал 24 часа в сутки, поскольку рабочие и служащие завода в три смены выполняли заветы Ильича. Неподалёку находился другой завод — пенициллиновый, который периодически выпускал из огромной трубы, возвышавшейся над ним, облако жёлтого, едкого дыма, зависавшего над близлежащими жилыми кварталами, пока ласковые ветры не уносили его куда-нибудь подальше — в соседние жилые кварталы.

Я уже говорил, что Лёва был очень привлекательный мужчина. Когда в первый раз мы с Сеней, протиснувшись сквозь толпу советских граждан, желавших культурно помыться, и преодолев глубокую траншею, которую забыли засыпать, вошли в лёвину квартиру, а вход был со двора бани, то я был потрясён. В одном углу комнаты сидел толстый, солидный папа, в другом — худощавая мама, у входа в кладовку, которая считалась лёвиной комнатой, восседал Лёва Рамзес, а в центре на колченогом стуле расположилась девушка. Каждое её движение, каждое её негромкое слово были милы и нежны. Я тогда подумал, что на конкурсе красоты хвалёные звёзды Голливуда проиграют этой девушке. Когда мы вошли, то сразу стало тесно, словно опять попали в толпу советских граждан, которые хотели культурно помыться и спорили о чём-то за окном. А потом пришла ещё одна девушка, не очень красивая, с ключицами, выпирающими из скромного, сатинового платья, похожая на тех девушек, с которыми меня знакомил мой друг Сеня Липкин. Звали её Анжела.