Евгений Бухин - Записки бостонского таксиста

Встретил нас мистер Залкинд. На лице его сияла радостная улыбка. Рядом стояла жилица. Не та, что с длинным носом, как у писателя Гоголя, а другая по фамилии Безенчук. Эта была повыше ростом, но волосы у неё тоже были жирные. Я спросил у них, где находится туалет. Мистер Залкинд любезно объяснил мне, но посчитал необходимым добавить: «Когда ты открываешь кран с горячей водой, то из него выливаются доллары». Услыхав такое заявление, я после туалета вообще не стал мыть руки, потому что когда открываешь кран с холодной водой, то из него тоже выливаются доллары, правда, меньше.

Когда мы вошли в помещение, где происходило застолье, то я увидел, что все гости сильно навеселе. На нас никто не обратил внимания. Жилица по фамилии Безенчук попыталась найти для нас какую-нибудь еду, но это трудно было сделать: за три часа нашего отсутствия всё было съедено и выпито. В конце концов, она нашла какие-то остатки. В это время заиграла музыка и начались танцы. Я не люблю танцевать, а потому только наблюдал как танцует мистер Залкинд. Он был длинен, как жираф, потому что в связи с глобальным потеплением люди стали расти лучше; и когда танцевал, то беспрестанно бил свою даму острыми коленками. Я сидел и думал, что вокруг люди радуются, для них это праздник, но только не для меня. Я сидел в одиночестве за столом, смотрел, как мистер Залкинд танцует с моей женой, ел какие-то объедки и мне было грустно.

Однако шли дни, которые складывались в недели; приближался Новый год и мы с женой ждали приглашения на новоселье к нашим приятелям Галкиным. Но к величайшему сожалению этого не случилось. Правда, 1-го января позвонила миссис Галкина и недовольным голосом стала выговаривать мне:

— Почему вы вчера не пришли к нам на новоселье? Были все — Залкинд со своей жилицей мисс Безенчук, всё семейство Малкиных, ещё некоторые люди. Все, кроме вас.

— Но нам никто ничего не сказал, — робко попытался я оправдаться.

— Тебе что, нужно специальное приглашение. И вообще, я себя плохо чувствовала, потому что у меня поднялось давление.

В общем, хотя миссис Галкина пожелала мне крепкого здоровья в новом году, но настроение испортила на год вперёд. И стало со мной твориться что-то странное.

Как же так, — рассуждал я, — ведь мы прожили рядом несколько трудных, но счастливых лет. Жили, как говорится, душа в душу. И вот теперь такое пренебрежительное отношение со стороны моих бывших соседей. Я у них этого не заслужил. Когда просили оказать какую-нибудь услугу, то всегда был готов, как юный пионер… И почувствовал я, что в организме что-то неладно. Вроде бы всё на месте, а вот вывели из эмоционального равновесия и качество жизни ухудшилось. Чувствую какую-то вялость, интерес к жизни пропал. Пока кручу целый день баранку, развожу пассажиров по разным районам Бостона, ещё туда-сюда. А вечером — хоть вой на луну. — «У тебя депрессия», — безапелляционно заявила жена, а что это такое не пояснила.

Сейчас большая мода пошла на иностранные слова. Что они означают, люди не знают, но делают умный вид, чтобы не прослыть отсталыми. К примеру, захотел я узнать мнение специалиста об одном нашумевшем романе, потому что, хотя я профессиональный таксист, а тоже кое-что пописываю. И вот прочитал такое, что до сих пор не могу сообразить что бы оно означало:

«Отчётливой попыткой самоидентификации России стал роман «Ананасный сок» с его базовой метафорой скованности, обездвиженности, дистанцированности от действия. Напластования одной конспирологии на другую, бесплодные рекурсии, безжалостная сатира и полное бессилие что-либо изменить, причём во многом — как прямое следствие вот этого вот многого знания. Такой отсюда кажется современная мыслящая Россия — всему есть двойное (это для начала) обоснование, бейтсоновская double bind, и закономерный паралич, а то опасливая отстранённость — кто его знает, кому на руку, если я шевельну рукой?»

В общем, от всех этих дел почувствовал я скованность, обездвиженность, полное бессилие и испугался закономерного паралича, а тут ещё жена со своей депрессией.

— Смотри, чтоб с тобой не случилось то, что с писателем Гоголем, — сказала она. — Вот до чего доводит депрессия.

— А что с ним случилось? — боязливо спросил я, потому что с одной стороны хотел узнать правду, а с другой — страшился её.

— А то случилось, что неквалифицированные врачи нелепо и жестоко обходились с жалким и бессильным телом Гоголя, хотя он молил только об одном: чтобы его оставили в покое. Доктор Овер погружал больного в тёплую ванну, а голову ему поливал холодной водой, после чего укладывал в постель, прилепив к носу полдюжины жирных пиявок. Он, бедняга, дрожал, лёжа голый в кровати, и просил, чтобы сняли пиявки — они свисали у него с носа и попадали в рот.

Нос у меня аккуратный, обтекаемой формы, не такой длинный, как у писателя Гоголя. Правда, с небольшой бородавкой, но совершенно незаметной. И тут я с ужасом представил себе, как какой-нибудь врач-костолом надумает поместить с лечебной целью на моём носу несколько пиявок, и одна из них присосётся к малозаметной бородавке.

Однажды, уже в новом году, я опять столкнулся в магазине «Не проходи мимо» с мистером Залкиндом и, между прочим, пожаловался ему на депрессию. В ответ он сунул мне газету «Голос общественности Нью-Йорка». — «Позвони по этому объявлению, — сказал мистер Залкинд, — может это решение твоей проблемы». В разделе объявлений я прочитал следующее:

МНЕ 54 ГОДА

ХОРОШО ВЫГЛЯЖУ, ЛЮБЛЮ ЖИЗНЬ И ЛЮДЕЙ.

ПОЗНАКОМЛЮСЬ С МУЖЧИНОЙ 40–50 ЛЕТ С ПОХОЖИМИ ВЗГЛЯДАМИ НА ЖИЗНЬ ДЛЯ ДРУЖЕСКИХ ОТНОШЕНИЙ, ОБЩЕНИЯ И РАЗДЕЛЕНИЯ СОВМЕСТНЫХ ИНТЕРЕСОВ.

Но жена не разрешила мне звонить, а предложила поехать в Париж к Александру Ивановичу. — «Поменяешь обстановку, и депрессию как рукой снимет», — сказала она и оказалась права.

В Париже Александр Иванович устроил меня в отеле «Робеспьер», название которого указывало на то, что революционные традиции французского пролетариата ещё не угасли. Расположен он был на улице, названной в честь другого прославленного революционера — Дантона, который имел некоторые отклонения от генеральной линии партии и потому лишился головы. В деле познания Франции мосье Куприн сделал для меня больше, чем десяток книг, которые я по рекомендации жены прочитал перед отъездом. Сразу же после прибытия он спросил о моём ресторане, о моём кафе и публичном доме. Ответ ужаснул его. — «Нужно переделать всю твою жизнь», — заявил он. И мы её переделали. Обедать стали в харчевне скотопромышленников и торговцев вином — против Винного рынка. Деревенские девки в шлёпанцах подавали нам омаров в красном соусе, жаркое из зайца, начинённого чесноком и трюфелями, и вино, которое нельзя было достать в другом месте. Заказывал мосье Куприн, платил я, но платил столько, сколько платят французы. Это не было дёшево, но это была настоящая цена. В публичный дом я с ним не пошёл. Сегодня, скорее всего согласился бы, потому что нынче я вроде тренировочного мешка с ватой, к которой добавили солидную дозу финиковых косточек. Но тогда я во всём следовал инструкциям жены, и кроме того, с финансами было туго. Угостить друга жарким из зайца с трюфелями — хватало, а на большее — нет.