Збинек Кованда - Палец на спуске

— Что ты так кричишь?

— Я думал…

— Я тоже… что здесь радиостудия, что здесь нормальные люди. Но этот проклятый зимний сад! Как это может понять обыкновенный человек?

Толстяк за перегородкой успокоился. Выйдя из-за столика, взял Якуба за локоть и подвел его к стеклянной двери.

— Через эту дверь дойдете до лестницы, подниметесь на второй этаж. Вторая дверь с правой стороны. На ней написано: «Красный уголок».

Не мог об этом сказать сразу!

По пути к лестнице, затем на второй этаж и ко второй двери Якуб стряхнул с себя впечатления от незнакомой обстановки, но не от тех быстрых слов: «Не поддавайся им!»

«Что же это, собственно, означает? Тот человек на первом этаже за перегородкой паяц и сумасшедший? Правда, время сейчас странное, некоторые люди начинают терять рассудок. И поэтому я, Якуб Пешек, пришел сюда, чтобы от своего старого и затвердевшего, но честного сердца сказать всем, кто изъявит желание меня слушать, что я обо всем этом думаю.

Они теряют рассудок и сходят с ума. Они теряют разум и душу, потому что душа — это пузырь, который очень хорош для путешествия на небо, или мешок, наполненный воздухом, который не даст опуститься на дно. Душа легче, чем воздух. А разум? Это совсем другое. Разум — это дважды два четыре. Сосчитать можно и звезды, но кому это надо?

Сердце — главное в человеке, потому что без сердца нет ни души, ни разума, а есть только тьма и холод. Старики и старухи в Бржезанах, наверное, знают, почему говорят: сказать для души и сказать от сердца. Ничего удивительного нет, они познали правду. Для души можно говорить, сердце же главным образом для того, чтобы от него говорилось. А разум? Что же это за штука, если ее можно взять в горсть?

Я обращусь к ним от сердца для души, а может, и к сердцу, так как сердце умирает последним».

Когда вчера Якуб поговорил с Йозефом Шпичкой, которого он посетил для того, чтобы тот подбодрил его, уголки рта Шпички опустились, а губы плотно сжались. Йозеф, или Пепик, Шпичка моложе Якуба и понимает, что время сейчас наступило тяжелое. Отговаривать Якуба от его намерения бесполезно. Спасти его уже невозможно. Он всегда был упрямым. И только тогда, когда они прощались, Шпичка сказал:

— Якуб, они заклюют тебя!

Якуб усмехнулся и подумал: «Хорошо, если так. Клевать могут, например, и куры. Было бы хуже, если бы они стали кусаться».

Он оказался у двери, на которой была табличка с надписью: «Красный уголок», взялся за ручку, но, прежде чем надавить на нее, вспомнил, что надо постучать. Стучать будто бы необходимо, этим самым отмыкается последний замок. Для людей из деревни стук в дверь — обряд. Они свои двери не замыкают, а если и замыкают, то опять же потому, что просто так положено делать. Это только город охраняет своих жителей замками и запорами. В деревне знаешь, что тот, чей визит не приветствуется, не войдет. А уходя из дому, замыкаешь дверь и кладешь ключ в щель столба только для того, чтобы в дом не вошел кто-нибудь совсем незнакомый.

Стук в дверь — ритуал. Изнутри до Якуба сначала долетел одиночный смех, а потом шум, как из трактира. Для того чтобы войти в трактир, не обязательно стучать.

Якуб открыл дверь и вошел в помещение. К нему сразу же повернулись около тридцати лиц. Тридцать лиц, и две пальмы, и огромный фикус, и рододендрон, и добрая половина пола у окна, покрытая зеленью, и горящая на потолке люстра, хотя за окном был день и светило солнце…

Растерянность овладела Якубом Пешеком, когда он вступил в этот освещенный зал.

Все сидели на стульях, поставленных, как в кинотеатре, только немного раздвинутых для того, чтобы в возможной оживленной дискуссии каждый мог общаться со своими соседями.

Около стены, примерно в метре от нее, стоял единственный стул, повернутый к залу, а перед ним было двадцать квадратных метров голого пола. К этому стулу и повел Якуба один из присутствующих, который сначала с ним вежливо поздоровался. Якуб сел. Удивление, которое он пережил, входя в зал, сменилось чувством неловкости. «Все тридцать пар глаз уставились на меня. Смотрят на мои брюки из хорошего материала, но уже давно не глаженные. Видят мои неуклюжие ботинки, на которые я и сам не могу смотреть, так как на них, несмотря на то, что я их утром чистил, осталась бржезанская пыль. Смотрят на мои руки, которые неловко лежат на коленях, на манжету моей праздничной белой рубашки, вылезшую из одного рукава. Усмехаются, глядя на мой черный галстук, который наверняка сбился набок в знак протеста против того, что после многих месяцев снова оказался на моей шее».

Совсем позади, рядом с зеленой растительностью, под огромными окнами сидит человек, лицо которого выражает наибольшее удовлетворение. Этот номер со стулом придумал он. Сам он израсходовал половину своей душевной энергии на то, чтобы постоянно наблюдать за своей внешностью, своими движениями, выражением своего лица, так как он боится выглядеть смешным. Наконец-то этот страх принесет ему пользу.

Испуганный Якуб не припомнит, чтобы когда-либо видел что-нибудь подобное. Впрочем, однажды что-то такое было. В концентрационном лагере, где содержались пленные красноармейцы, были обнаружены три картофелины. Допрашивали всех по очереди. Каждый допрашиваемый садился на стул посреди канцелярии, положив руки на колени, лицом к двум эсэсовцам, сидящим за столом в углу помещения.

Только ведь то были враги! Враги насмерть, выродки, оторванные от всего человеческого, как щенок от брюха суки.

А здесь он, Якуб, хочет говорить как раз о жизни, о том, как на нее смотрит он, обычный человек. Якуб не хочет ни с кем спорить, не хочет навязывать кому-нибудь свою веру и свои взгляды. Он хочет только поведать о своем. Сказать от сердца для души.

Не будет ли это недоразумением, Якуб? Они только хотят оказать тебе внимание тем, что вот так, одного посадили на видном месте. Ну, а если и не тебе лично, то хотя бы седой голове да мозолистым рукам.

Поверит ли Якуб в свою собственную ложь?

Поверит… не поверит! Какая разница, если ты висишь на одном мизинчике на ветке вербы, а под тобой течет река невероятной глубины!

Только мечта о справедливости позволила Якубу выдержать весь этот театр, подойти к стулу и сесть без дрожи в коленях и головокружения. Секунд двадцать он сидел неподвижно.

— Пан Пешек, позвольте вас поприветствовать! Вы попросили нас предоставить вам возможность обратиться по радио ко всем людям с тем, чтобы рассказать им, что у вас наболело на душе. Мы демократы и во всем стараемся быть гуманистами. Итак, вы, следовательно, находитесь здесь по собственному желанию. Пожалуйста, можете говорить.

Якуб засмотрелся на лицо человека, держащего речь. Это приятное лицо было милым и симпатичным, с бархатной кожей. Якуб успокоился. Видимо, этот человек не лжет.