Збинек Кованда - Палец на спуске

У Якуба от этой длинной речи едва не закружилась голова, но он признал, что в общем этот человек прав. Он только подумал: «И для этого вас тут должно быть тридцать человек, и для этого здесь должен быть Лойза…» Но Якуб не сказал ни слова, и человек продолжал:

— По телефону вы говорили, что вы старый коммунист и не согласны с тем, что происходит сегодня. Но, пан Пешек, мы здесь тоже в основном коммунисты. И также кое с чем не согласны. Могли бы вы поподробнее сказать нам: с чем не согласны вы?

Якуб с удовольствием посмеялся бы над этой прелестной формулировкой: «Мы здесь тоже в основном коммунисты», но на это уже не оставалось времени. Шпаги скрестились. Было ясно, что из этой ситуации выкрутиться нелегко, но говорить надо.

— Я скажу это просто. Мне не нравится, что вы клевещете на все, что мы сделали после Февраля, и что вы клевещете на Советский Союз.

Это было сказано столь кратко и четко, что большинству слушателей, к кому относилось это обвинение, стало ясно, что с этим деревенским стариком будет очень трудно завязать дискуссию о сложностях процесса возрождения [2] Действия контрреволюционных антисоциалистических сил в Чехословакии в 1968—1969 гг., направленные на отход страны от социалистического пути развития, правые демагогически называли процессом возрождения. — Прим. ред. . К счастью, никакой такой дискуссии на сегодня не планировали.

Человек с приятным лицом проговорил после нескольких секунд молчания:

— Это все, пан Пешек?

— А что, разве этого мало?

— Ну, смотря как к этому подойти. Обвинение серьезное, но вам надо это доказать. Вы действительно уверены, что все обстоит так, а не иначе?

— А как может быть иначе?

В третьем ряду поднялась рука, раздался приятный голос:

— Не согласен с формулировкой! Это нечестно!.. Зачем пан Пешек будет здесь доказывать, что мы клевещем на все, что было сделано после Февраля? Он пришел сюда не для этого и наверняка к этому не готов. Давайте сделаем наоборот и будем говорить конкретнее. Пусть пан Пешек сначала расскажет нам о том, что с того Февраля сделал он сам. Он лично. Уж это он наверняка знает наизусть.

У Якуба неожиданно возникло чувство, что оба косогора, между которыми протекает ручей и на берегу которого стоит его дом, начали постепенно сближаться. У него нет привычки говорить о своих заслугах и даже вообще вспоминать о них. Да и какие это заслуги! К чему его хотят подвести? Почему он должен упорно раздумывать, как при игре в шахматы? Он же хотел высказать от сердца…

Молодой человек в первом ряду выкрикнул:

— Согласен! Кто за это предложение, пусть поднимет руку!

Над головами поднялся лес рук.

Якуб хотел сказать: «А меня не спросите?» Но вовремя понял, что они могли бы расценить это как проявление страха. Он понял, что они специально старались подвести его к этому, и прочитал на их лицах вопрос: струсит или нет?

Под впечатлением этой мысли он сказал:

— Я лично никаких заслуг не имею…

В зале раздался смех, сквозь который Якуб услышал, как молодой человек, представившийся Фулином, сказал:

— Но вас же не просят рассказывать о ваших заслугах…

Первый удар дубинкой. У Якуба потемнело в глазах. Он понял, что таких дубинок у них припасено много. И как раз поэтому он не должен дрогнуть! Стараясь держаться как можно спокойнее, он посмотрел на молодого человека и потом, когда стало тише, сказал:

— А не могли бы вы, молодой человек, быть немножечко любезнее и позволить мне закончить свою мысль?

Молодой человек встал и проговорил, так почтительно склонив голову, что не было бы стыдно даже английскому дипломату:

— Простите, пан Пешек. Договорите, пожалуйста, свою мысль.

Потрясающий театр! Якуб на мгновение даже сбился.

«Я не ждал, что меня встретят с распростертыми объятиями. Я предполагал, что если уж до этого дойдет, то будем дискутировать — возможно, бурно, с употреблением соответствующих выражений. Но это в том случае, если речь пойдет о деле. А они только забавляются. Не могу же я ошибаться. Они все это считают развлечением. Откуда у них такая уверенность, что все на их стороне? Пойму ли я это? Дадут ли они мне возможность это понять?»

— Спасибо, — сказал он сухо и продолжал: — Я лично не имею заслуг, но если говорить о том, что проделано с Февраля, то надо говорить и о них.

«Боже мой, где я? Вот там на меня смотрит Ярослав, сын Алоиса, известный редактор. Неужели он не знает об этих заслугах? Десять лет его статьи начинались словами: «Снова гигантский успех социализма». Да разговариваем ли мы вообще теперь на одном языке?»

Не успел он продолжить, как из зала раздался голос:

— Насколько я понял, вы хотите рассказать о заслугах не своих, а чьих-то еще. Но не это нам надо, пан Пешек. Об этих заслугах мы тоже хорошо знаем. Мы читали и до сих пор еще читаем «Руде право». Рассказывайте, пожалуйста, о себе.

Возможно ли это? Люди вдруг перестали друг друга понимать! Перестали понимать смысл слов, которые произносит кто-то другой!

Ах, как же элегантна и остроумна их речь! А Якуб всю свою жизнь с большим удовлетворением что-нибудь делал, нежели говорил.

— Почему я должен говорить о себе? Я не для этого сюда пришел.

— Но это было бы слишком просто, вам не кажется? Вы хотите критиковать нас, не сказав при этом ни слова о себе. А может, вы не подлежите критике?

В зале снова раздался смех.

Якуб чуть заметно прищурил глаза. Он был убежден, что это специальная задержка, но, если они этого хотят, пусть слушают.

— В партии состою с начала двадцать второго года…

Атмосфера в зале сразу переменилась. Как будто все ждали именно этой фразы. Трудно сказать, как это уловил Якуб. Может быть, по нескольким подсознательным движениям или по особому блеску глаз. В зале раздался голос, который до сих пор не звучал, и напряжение снова резко возросло:

— А как вы попали в партию, пан Пешек? Вас рекомендовал туда граф Чернин или вас приняли потому, что вы выдали своего товарища?

На первый взгляд это были пустые слова. Но Якуб не сдержался. Он встал и крикнул:

— Кто кого выдал?!

— Успокойтесь, пан Пешек. Вы же не на суде. Не тратьте напрасно силы. Здесь сидит пан Машин, и он уже пересказал нам вашу историю, но несколько иначе.

Якуб все еще стоял. Как это тогда произошло? Что они об этом знают?

Якуба призвали в армию за полгода до окончания войны, но возвратился он только через два года. Его уже успели оплакать и похоронить.

— Жить тебе долго, Якубек, — проронила матушка с первой улыбкой, когда слезы унесли воспоминания о Матее и обоих сыновьях и когда была оплакана и радость неожиданной встречи, потому что радость в такие минуты всегда начинается слезами.

По официальным документам Якуб был мертв. Те два долгих года спрятались от чутких ушей жандармского управления, как в могилу легли. О них жандармы не узнали ничего; тайной они остались и для вездесущих соседей.