Дэймон Гэлгут - Арктическое лето

После этого Моргану показалось, что он сердит. Отрывистыми движениями приводя себя в порядок, Мохаммед воспользовался куском простыни, после чего спросил раздраженно:

– Теперь ты счастлив?

– О, да, – ответил Морган совершенно искренне. – Счастлив.

Но истинное счастье они обрели в течение последующих часов. Было слишком поздно, и Морган не поехал домой. Они легли спать вместе, и Мохаммед, неожиданно обняв Моргана сзади, прижался к его спине. В первый раз в своей жизни Морган делил с кем-то постель. Конечно, ему приходилось жить в одной комнате с разными людьми, но он никогда не был частью такого плотного сплетения рук и ног, никогда не чувствовал на своей шее чьего-то сонного дыхания. Нечто значительное свершилось и завершилось в его жизни, думал он, но важности этого события аккомпанировали тишина и сон, а потому триумф ощущался половинчатым.

Мохаммед уезжал через несколько дней, но Моргану показалось, что момент расставания последовал сразу за ночью. Они вдвоем донесли до станции тяжелую сумку Мохаммеда, которая, похоже, была сделана из станиоли и плотной бумаги, и после этой непростой работы момент прощания оказался смят. К тому же, кроме рукопожатия, на глазах стольких людей они не могли бы обменяться ничем.

Успехов! До свидания! Спасибо!

Вежливость иногда становится непереносимой. Но когда к платформе стал подходить поезд, тщательно запрятанные чувства вырвались наружу, и среди грохота состава неожиданно прозвучал голос Мохаммеда:

– Не забывай меня! Не забывай…

Словно в театре, в конце первого акта, упал занавес.

В Англии наконец умерла Мэйми Эйлуорд. Но Морган знал, что пока он не готов поехать домой. Мохаммед мог вернуться в Александрию, и они увидятся вновь.

Потом из Лондона пришла телеграмма. Морган назначался главой службы, в которой состоял штатным сотрудником, то есть теперь он будет руководить теми, кто до этого руководил им. Хотя Морган не слишком заботился о своем служебном продвижении, он обрадовался поначалу, так как связывал с новым назначением надежды на то, что получит больше свободного времени. Однако очень скоро он оказался втянутым в конфликт – мисс Грант-Дафф расстроилась сверх всякой меры.

Она всегда была непростой штучкой и балансировала на грани открытого противостояния, но теперь ее ярость обрела конкретную мишень. Несколько раз Моргану казалось, что она тайно влюблена в него, и это его страшно беспокоило; но то, что она продемонстрировала на сей раз, было далеко от любви. Теперь стоило ему подойти к ней, она поджимала губы и поводила глазами, словно норовистая лошадь.

– Это из-за отсутствия доверия, – говорила она. – Начальство мне не доверяет.

– О, прекратите, – возражал Морган, желая успокоить мисс Дафф. – Не считайте меня своим начальником.

– Но все так и обстоит, – отвечала она. – Они именно вас сделали начальником.

Мисс Дафф использовала слово «вас» в качестве щипцов, которыми ухватила Моргана за шею и, приподняв, исследовала на предмет служебного соответствия.

Ему не хотелось воевать. Он видел, что для нее это имеет значение, что в этом содержится вся ее жизнь, и именно в этой ее роли мисс Дафф воспринимали другие люди. Она же видела в нем узурпатора, хитрого захватчика, который сковырнул ее с ее законного места. Она писала длинные, нудные письма в Лондон, упрашивая тамошнее начальство отменить назначение, но ее просьбы оставили без удовлетворения.

Вскоре все стало еще хуже. Мисс Дафф прекратила разговаривать с Морганом и отворачивалась, когда видела его, а лицо ее шло морщинами и бледнело. Она вскрывала письма, предназначавшиеся ему. Вскоре такое положение дел стало непереносимым, и Морган на время решил сбежать, отправившись в поездку к пирамидам и храмам на берегах Нила. По его возвращении ничего не изменилось, и, чтобы утешиться, ему пришлось изыскивать более действенные средства. Одним из таковых была музыка, и по вечерам пансионат Ирэн оглашали мелодии Франка и Шопена. Он завел новые знакомства и исключительно ради них пошел на некое участие в общественной жизни.

Морган даже подумывал продолжить работу над своим индийским романом, но тема за последние месяцы слишком удалилась от него, и вместо этого он попробовал себя в журналистике.

Постепенно его все больше увлекала идея более грандиозного свойства. После отъезда Мохаммеда город выглядел покинутым, и Моргану показалось, что он может наполнить его прошлым. Он давно ощущал присутствие невидимой истории – и вокруг, и под ногами; и теперь решил, что ее можно воспроизвести с помощью слов. Поскольку пространство было захвачено военными, ему оставалось путешествовать во времени. Некоторое время назад, почти с чувственным удовольствием, он перечитывал Гиббона, и ему показалось, что он смог бы оживить ушедшие века столь же живо и увлекательно.

Он думал о книге. С помощью книги он реконструирует прошлое, на ее страницах возведет обширный город-призрак. Практичный мир, мир современной коммерции уничтожил древнюю Александрию, оставив лишь несколько полуразрушенных строений. Мелочная жестокость, шум и суета воцарились в этом некогда великом городе. Новые современные мостовые покрыли места, где ступали короли, императоры и патриархи, не оставив и следа их присутствия. Не сохранила Александрия и воспоминаний о великих философах, что когда-то родились здесь. Город погряз в постоянных перестройках, в горах мусора, и его неряшливая ностальгия по собственному прошлому, конечно же, требовала какого-то утоления.

Из всех людей, с которыми Морган обсуждал свой проект, самым активным его сторонником оказался Кавафис.

– Отлично, Форстер! – провозгласил он и, подчинившись собственной скупости, разломил сигарету надвое. – Я и сам всегда разрывался между поэзией и историей. Я мог бы писать и то и другое. И, вероятно, сделал неверный выбор.

Морган счел возможным признаться:

– В сердце моей книги, как и в сердце Александрии, живет Греция.

– Увы, мой дорогой Форстер, увы! Империя эллинов давно исчезла с лица земли. Осталось только эхо.

– Но и эхом нельзя пренебрегать, – сказал Морган. – О вашей стране я всегда, еще со студенческих дней, думал как о фокусе всех моих чувств и мыслей.

И сразу же лицо Кавафиса стало печальным. Он отвернулся.

– О, греки! – воскликнул он. – Нельзя забывать, что нынешние греки – банкроты. В этом разница между древними греками и нами, а также между нынешними греками и англичанами. Поклянитесь, мой дорогой Форстер, что вы, англичане, никогда не растеряете свои капиталы. В противном случае вы станете такими же, как мы, – вечно недовольными, желчными лжецами.