Рафаэль Ферлосио - Харама

Правда, ребята среди них разные. Несколько напряженных ситуации, вроде ссоры из-за жребия, кому идти за едой, стычки с жандармским патрулем из-за «неприличного» одеянии Мели или отвратительной травли домашнего кролика, выявляют несходство характеров: прямой, честной, серьезной натуры Мигеля, трусливо-подобострастной осторожности Фернандо, тупой наглости «парня из Аточи».

Другие привычки, другие заботы у взрослых людей, забегающих в кафе пропустить рюмочку-другую, поболтать с хозяином. И здесь целый день ткутся обычные разговоры; о детях, о заработках, о местных происшествиях. И нужно просеять ворох слов, чтобы обнаружить самое важное, существенное в этих людях. Центральная фигура здесь — Маурисио, хозяин кафе. Проведя с ним долгий день, мы открываем удивительно цельный и чистый народный характер. С домашними, с друзьями, со случайными клиентами, с властями — со всеми он остается самим собой, умным и чуть насмешливым, иногда вспыльчивым, но всегда твердым и справедливым. Внутреннее благородство сказывается в его отношении к людям, к деньгам. Вот он с восхищением отзывается о своем друге Оканье, который не копит денег, а все заработанное тут же легко и широко тратит. Напротив, раздражает Маурисио жених дочери, чистенький и аккуратный коммивояжер, который хочет завести в доме более «светские», а на самом деле мещанские порядки. Маурисио предпочел бы настоящего работягу, грубого, невылощенного, без этих замашек сеньора. Гордость бедняка, классовая гордость — самая яркая черта Маурисио. Правда, он хозяин кафе, но чувствует себя заодно со своими клиентами-друзьями. Это симптоматично — на Западе низшие слои средних классов гораздо ближе к трудящимся, чем к буржуазии, их благосостояние так же зыбко и непрочно и держится лишь на личном труде и труде членов семьи. Та же классовая гордость, презрение ко всем, кто мечтает разбогатеть, выслужиться, прыгнуть повыше, звучит и у Оканьи, и у Лусио. Услышав, как один из клиентов размечтался о том, что бы он сделал, если бы ему вдруг «привалило», Лусио со злой иронией говорит: «…первое, что приходит в голову всякому, кто говорит о роскошной жизни, — это чтобы кто-то почистил ему ботинки».

Все друзья Маурисио, с детства живущие своим трудом и презирающие всех, кто живет иначе, образуют замкнутый мир, с недоверием, а иногда и с открытой ненавистью относящийся к «другим» — к богатым и власть имущим. Какой явной неприязнью ответили молодому чиновнику из муниципалитета, бросившему Лусио что-то снисходительно-высокомерное! «Мы» и «они» — это безоговорочное социальное противопоставление не раз повторяется в разговорах Маурисио и его друзой. Вынужденное, холодно-враждебное сосуществование народных масс и тех, кто поддерживает «бремя власти», четче всего обнаруживается, когда происходит несчастный случай и на сцене появляется следователь со своей свитой.

Сейчас Ферлосио, верный принципу обыденности, ненарочитости изображаемого, выбрал совсем не худший образец касты (так же, как и его жандармы при всей их грубости и упоении властью все же не те ищейки на «Социальной бригады», что пытали арестованных во франкистских застенках). Это следователь новой формации, молодой, безукоризненно подготовленный. Он энергичен, исполнителен, корректен, умело ведет допрос, даже проявляет соответствующую случаю взволнованность — но все так заученно-профессионально, не без любовании своим юридическим мастерством. Вызванный звонком патрульного из казино, оставивший роскошный ужин и нарядную спутницу, он вернется, когда закончит нужные формальности, в этот сияющий благополучием мир — и ничто не может нарушить прочно установившийся порядок его жизни. Никакие внутренние перевороты невозможны в этом сытом и самодовольном человеке. Здесь все — чистая форма, застывшая и уже омертвевшая, несмотря на физическую молодость.

Рафаэль Санчес Ферлосио последовательно осуществляет программу испанского объективного романа — свидетельствовать о социальных отношениях. Однако, будь книга написана точно по программным установкам, она, может быть, и выполнила бы свою задачу, заставив читателя вглядеться и вдуматься в окружающую его обыденную жизнь, но, дав пищу разуму, не дала бы ее воображению. К счастью, Санчес Ферлосио оказался не только терпеливым и проницательным наблюдателем, но и поэтом, и он сумел вдохнуть «душу нашу» в косную материю повседневного быта.

Выдержка из географического справочника, которая открывает книгу, вроде бы подчеркивает, что главное для повествователя — конкретность, что его наблюдательный пункт установлен в точно обозначенной зоне земного пространства. Харама взята как артерия, ведущая к самому сердцу Испании. Но у романа есть еще эпиграф, и он спорит с географическим описанием. Эпиграфом поставлены слова Леонардо да Винчи: «Вода, в которую мы входим, — последняя из той, что уже протекла, и первая из той, что течет к нам; таков и настоящий день». Река, несущая свои воды, превращена Леонардо в образ времени, а люди, входящие в реку, в современников, то есть в людей, сообща переживающих настоящее. Образ дна всплывает в нашей памяти где-то в начале романа, когда ребята затеют веселую суматоху в воде и будет казаться, что «не сами они создают этот шум и гам, а звучит живой голос реки». Эта галдящая молодежь, эта людская толпа, стекающаяся на берег реки, и есть, подобно воде, в которую мы входим, — современность, один запечатленный миг истории. Так открывается в ином ракурсе художественная задача романа; вот один-единственный день, зафиксированный со всей полнотой и точностью, доступной киноаппарату, без каких бы то ни было объяснений, предысторий или забеганий в будущее, — но надо в этом дне увидеть и то, что определено прошлым, и то, что обещает будущее («…вода… что уже протекла, и… что течет к нам…»).

Среди дня у ребят неожиданно вспыхивает разговор о гражданской войне. Что-то знает и помнит о войне лишь один, у которого погиб дядя, семейное горе запало в душу; для остальных война — обрывки скучной школьной истории. Но думать о том, что когда-то плыли трупы по той самой реке, где сейчас они висело купаются, — всем жутковато. Когда вода унесет Луситу, ту, которой особенно неохота было слушать о фронте, боях, убитых, призрак войны поднимется на берегах Харамы.

Потом пастух расскажет в кафе о грозном паводке, о том, как Харама схватывает и уносит людей. Пересыхающая летом речушка может обернуться ненасытной пучиной. И снова возникает перекличка с разговором ребят о погибших на войне. Тех людей тоже схватила и унесла, не выпуская из железных объятий, гражданская война. И гибель Луситы предопределена не коварством реки с ее омутами, но коварством и жестокостью реки жизни, не прощающей доверчивой и бездумной наивности. Так подхватывается образная мысль эпиграфа, и географически конкретная река разрастается в метафору исторического времени, с тем чтобы потом, к заключительной выдержке из справочника, вернуться в свое русло, оставив лишь тревожную память о прошлом и предощущение будущих разливов.