Рафаэль Ферлосио - Харама

) из социального понимания действительности. Чувствуются в объективной прозе — в строении диалога, в идее подтекста — заимствования у Хемингуэя, и еще конкретнее — воздействие итальянского неореализма, литературного и кинематографического. Многие композиционные приемы, видимо, были подсказаны испанским прозаикам неореалистическим кино, — например, стягивание действия к одному дню, одним суткам, в течение которых заново переживаются и пересматриваются предыстории персонажей, принадлежащих к разным, обычно не соприкасающимся, но столкнувшимся в результате какого-то из ряда вон выходящего события, социальным слоям. Памятным примером такой композиции был фильм Де Сантиса и Дзаваттини «Рим, 11 часов». Испанские прозаики часто пользуются этим приемом, не заботясь, впрочем, о тугом фабульном узле, — им достаточно просто на протяжении одного дня, от зари до зари, проследить за несколькими фигурами, представляющими разные общественные группы, и постараться прояснить для читателя социальную психологию этих групп. Тягу к свободной, хроникальной композиции нельзя приписывать только влиянию неореализма — в том же направлении вел молодых писателей пример их старшего современника — Камило Хосе Селы, который подчеркивал значение своего «Улья» как «куска жизни», перенесенного на бумагу [2] См.: Камило Хосе Села. Семья Паскуаля Дуарто. Улей. М., «Прогресс», 1970, 1980 (2-е изд.). .

Разнородные влияния объединялись и перерабатывались молодыми испанскими писателями в свете их главной установки — участвовать в изменении испанского общества. «Я настаиваю на том, что объективное воспроизведение реальности — это единственная формула, помогающая писателю выполнить его социальный долг», — заявлял один из этого поколения — Х.-М. Кабальеро Бональд. «Произведение романиста должно прежде всего свидетельствовать о реальности, в которой он живет… А чтоб суметь свидетельствовать о социальных отношениях, нужно полностью встать на реалистические позиции», — вторит ему другой — Х. Гарсиа Ортелано.

В 1950 году вышел в свет получивший одну из самых влиятельных литературных премий — премию «Эухенио Надаль» — роман Рафаэля Санчеса Ферлосио «Харама». Ранее Санчес Ферлосио выпустил лишь повесть «Проделки и странствия Альфануи» — своеобразный вариант плутовского романа, в котором герой не столько пикаро, сколько мечтатель и фантазер. Книга была одобрительно встречена критикой, но не обрела популярности у читателей. Время требовало совсем иной литературы, иных жизненных наблюдений. Но уже первым читателям и критикам «Харамы» стало ясно, что именно такой книги все ждали, что это произведение — классическое по художественной последовательности, безукоризненной выдержанности интонации и ритма каждой фразы, каждого абзаца. Скрупулезная писательская работа скрыта в непринужденности повествования, в естественности диалогов, составляющих б о льшую часть текста. С появлением «Харамы» объективная проза становится не программой, не призывом, но свершением, эстетической реальностью.

Итак, роман похож на фильм, отснятый скрытой камерой. Читатель должен выловить и связать все существенное, отбросить случайное и несущественное, прислушаться к отдельным фразам и угадать стоящие за этими фразами мысль и чувство. Именно так мы относимся — незаметно для самих себя — к окружающей нас жизни: просеиваем, осмысливаем, дифференцируем жизненный поток, плещущий вокруг нас.

Вот один из завсегдатаев кафе, некий Лусио, придя рано утром, садится спиной к стене, лицом к двери и сразу же требует, чтобы хозяин отдернул все занавески. Лусио проводит в кафе долгие часы, хозяин привык к его присутствию и занимается своими делами: то обслуживает клиентов, то колет лед. Кусочек льда отскочил на рукав Лусио и растаял, обратившись в капельку воды. И та и другая деталь даны в одном ряду, с казалось бы равной крупностью; но тающий кусочек льда ничем не поможет нам в осознании мира, и он забудется, растворится в рассказе, а привычка Лусио сидеть лицом к двери и видеть входящего предстанет в новом свете, когда из отдельных его реплик мы узнаем, что после войны он несколько лет провел в тюрьме, что был безжалостно ограблен и, бесправный, не мог даже протестовать. Когда он ядовито скажет собеседнику: «Когда-нибудь ты узнаешь, если доведется, что признать или не признать себя побежденным — совсем не так просто…» — когда в ответ на обычную, ничего не значащую шутку о том, что не вернуть уже прожитые годы, он вдруг вскинется с неожиданной яростью: «Не согласен я с этим, ерунда это!.. Пусть мне вернут то, что отняли!» — вот тогда станет ясно, почему он день-деньской просиживает в кафе, где «чисто, светло», почему он боится одиночества и неожиданно распахивающихся дверей.

Или другой пример насыщенной смыслом детали, которую не должен упустить глаз читателя. Уезжает с шумом и суматохой, после напрасных попыток расплатиться с хозяином, семья его приятеля, мадридского таксиста Оканьи. Маурисио, хозяин кафе, и его дочь Хустина провожают гостей и долго стоят вдвоем в снопе света, падающего из открытой двери кафе. Этот сноп света как будто высвечивает внутреннюю близость отца и дочери, их общую доброту, великодушие, их молчаливое взаимопонимание.

В «Хараме» представлены три группы персонажей. Компания молодежи, приезжающая из города на велосипедах, — в основном это рабочая молодежь. Хозяин кафе, его семья и посетители кафе — взрослые, пережившие войну люди, это в самом точном смысле слова испанский народ. Наконец, следователь и его секретарь, служащий муниципалитета, жандармы — власть, воплощение официальной государственной структуры. Под этим проиллюстрированным нами методом весомых, значащих деталей в романе проделан социально-психологический анализ всех трех групп.

Больше всего внимания уделено молодежи. Поначалу впечатление самое безотрадное: какого-то поразительного умственного убожества, душевной примитивности, пошлости. Целый день они проводят, ссорясь по пустякам и мирясь; целый день тянут нить пустейшего разговора: как бы хорошо поехать в Рио-де-Жанейро, где карнавал и у всех много денег, или как было бы хорошо, если бы воскресенье длилось в два раза дольше, чем остальные дни недели. Впрочем, в болтовне улавливаются и немаловажные детали: все они ненавидят свою работу. Парни работают в цехах, гаражах, девчонки — официантками, продавщицами, но все одинаково тоскливо и злобно думают о рабочей неделе, которая начнется завтра. По другим случайным фразам выясняется, что в будничной, не воскресной жизни у этих ребят достаточно проблем. Вот Мигель и его подружка уже несколько лет хотят пожениться, но как сказать об этом дома, как отнять у семьи свой заработок, ведь там рассчитывают только на выросшего сына, кормильца? Понимаешь, что эти ребята как будто зажаты в тиски утомительной и однообразной работой, бедностью, нехватками. Их дремлющий неразвитый ум подсказывает только одно средство освобождения: вырваться в воскресенье куда-нибудь подальше, знатно повеселиться, поднять пыль до небес, забыть обо всем и на все наплевать. Повеселиться, что-нибудь устроить — они все время говорят об этом, взывая друг к другу с той же тягостной нудностью, с какой, наверно, их поучают взрослые. «Никто ничего придумать не может, чем закончить праздник?» — беспомощно спрашивает девушка. В голову приходит только одно: напиться, шуметь, плясать, а потом плакать пьяными слезами. Бедная Лусита и тонет из-за этого жадного стремления сделать воскресенье каким-то особенным, сияющим днем: от вина кружится голова, и можно решиться позволить себя поцеловать, а потом купаться при луне, и зачем думать о том, что ты не умеешь пить и не умеешь плавать?

Читать дальше