Игнасио Падилья - Тень без имени

Слова художника наполнили меня чувством восхищения и ужаса. Все его доводы казались исключительно логичными, но создавалось впечатление, что размышления и выводы Коссини базируются на идее призрачной гениальности барона, и я вскоре почувствовал их уязвимость. Гипотезы художника были основаны на фактах, достоверность которых было слишком трудно проверить. Например, была необъяснима злонамеренность Блок-Чижевски в отношении Фрестера, в случае если факт передачи Фрестером рукописи в руки Богарта барон предвидел, а также то, что мы с Коссини сумеем сохранить верность его памяти в ущерб своему карману. Еще менее убедительными казались пророчества, что мы с Коссини останемся в живых, хотя наши преследователи могли бы убить нас с самого начала, чтобы заполучить рукопись, которая их настолько интересовала. Верно, что барон был великолепным шахматистом, однако в реальной жизни никто не способен предсказать действия человека с такой же точностью, как это иногда происходит в шахматной игре. С другой стороны, Ремиджио Коссини, по-видимому, также был гениальным игроком, но страсть к шахматам привела его к тому, что он перепутал двусмысленные законы нашего существования с теми, какие господствуют на доске для игры.

— Все это звучит очень хорошо, Коссини, — сказал я ему в конце концов, с надеждой поймать его на ошибке. — Но не спрашивали ли вы себя о том, что было бы, если бы барон Блок-Чижевски не предусмотрел предательства со стороны Фрестера и смерти последнего? Почему старик затеял все это, ведь гораздо проще было бы ему самому довести имевшуюся информацию до сведения властей? Полагаю, что было бы намного лучше оставить все это в руках полиции и навсегда позабыть об этом деле.

Далекий от того, чтобы обидеться на мою подозрительность, Ремиджио Коссини ответил на мое трусливое предложение язвительной усмешкой и сказал:

— Я отлично понимаю ваши сомнения писателя, друг мой. Не буду отрицать, что в моих идеях больше воображения, чем обоснованности, но это единственный инструмент, каким мы располагаем. Сейчас я могу уверить вас лишь в том, что Богарт работает не в интересах израильского правосудия. Адольф Эйхман является мертвецом уже с момента его ареста, и в связи с этим никто, находящийся в здравом уме, не возьмет на себя заботу собирать доказательства для трибунала, который в них не нуждается. Если дело обстоит таким образом, то сильно сомневаюсь, что полиция в состоянии сделать что-либо. Скорее, как мне кажется, рукопись имела для барона какое-то личное значение, она служит оправданием для кого-то, кто мог бы использовать ее, когда старика уже не будет.

Для меня являлось слабым успокоением сознание того, что Коссини имел хоть какие-то конкретные обоснования своих идей, но эти факты, как и выдвинутые на их основе гипотезы, неизбежно вели нас к пропасти, на дне которой нас ожидал чудовищно разинутый рот Богарта. Я продолжал убеждать себя в том, что смерть Фрестера могла быть случайностью, но это не избавляло меня от ощущения чего-то, что угрожало нам из-за поворота. Несмотря ни на что, Коссини был прав: в сложившихся обстоятельствах было лучше грешить подозрительностью или держаться за предсказания. Только таким образом мы могли сохранить некоторую надежду на то, что создатель наших невзгод барон Блок-Чижевски оставил нам в наследство хоть какое-то оружие для защиты.

— Теперь, друг мой, мы знаем, чего нам придерживаться, — прервал художник мои размышления в конце нашей беседы. — Эти записки на польском языке — наше страховое свидетельство жизни. Умоляю вас спрятать их подальше и не показывать даже намека на то, что вы пытаетесь их расшифровать. Также я рекомендовал бы вам взять отпуск и уехать на край света. В дальнейшем, если судьба избавит нас от участи Фрестера, мы снова встретимся.

Сказав это, он произнес слова прощания с безразличием того, кто завершает самый обычный разговор.

Мне потребовалось несколько дней для осмысления той лавины информации, которую обрушил на меня Ремиджио Коссини, сообщив о смерти Демана Фрестера. Повторю, мне было трудно поверить, будто барон решил принести актера в жертву, чтобы дать нам возможность почувствовать некоторую уверенность и предоставить время для совершения побега. Что касается меня, то рукопись продолжала оставаться в моих руках, сто тысяч швейцарских франков, которые причитались мне в качестве наследства, покоились, по-видимому, на счете умершего человека, а воспоминания о Богарте наполняли страхом каждый мой шаг. С другой стороны, суд над Адольфом Эйхманом проходил в Иерусалиме без проблем, и не требовалось никаких дополнительных доказательств вины этого человека, было трудно даже представить себе, что кто-то станет пытаться спасать его от виселицы. Не единожды, полагая, что смерть Фрестера была случайной, а подозрения Коссини являлись преувеличенными, я подумывал о том, чтобы разыскать Богарта и передать ему рукопись барона, однако оставалась лазейка для сомнений, похожая на ту, которая иногда определяет исход шахматной партии, и я постоянно откладывал совершение этого поступка. Судя по гробовому молчанию, воцарившемуся в мире после моего последнего разговора с художником, вероятно, Коссини был прав, и установившееся спокойствие, связанное с судьбой рукописей, было столь же зыбким, как положение шлюпки посреди океана. Мне казалось, что существовало еще много разрозненных концов, которые нужно было связать, и Коссини знал об этом. Часто мысль о том, что самодостаточный всезнающий художник проник в самую суть игры, от участия в которой он не имел намерения отказываться, не попросив для этого моей помощи, казалась мне оскорбительной. Для меня не имело большого значения, сделал он это для того, чтобы унизить меня, или с целью защитить. Я докажу ему, что в отношении меня барон Блок-Чижевски принял верное решение, основанное на том, что именно я буду тем, кто расшифрует рукопись.

Должен пояснить, что по крайней мере в этой области я имел определенные преимущества перед Коссини. Когда я решил принять фантастическую идею художника о том, что барон для осуществления своего плана выбрал нас, то провел мучительный анализ своих собственных способностей и ограничений для того, чтобы понять, что в моем беспорядочном существовании могло способствовать осуществлению намерений старика. Меня уже не удивляло, что барон избрал Фрестера из-за его тупости или художника в связи с его необыкновенной проницательностью. Что же касается меня, то, наконец, я додумался, что поводом моего включения в число избранных послужила моя давняя, хотя и не очень сильная связь с областью криптографии. В течение последних месяцев войны и, возможно, в преддверии моей будущей работы в качестве литературного негра я служил в отделении связи вооруженных сил, где мои коллеги занимались тем, что перерывали вороха корреспонденции с континента в поисках криптограмм, содержавших полезные сведения или предупреждения для союзников. Несмотря на кажущийся интерес к подобного рода занятиям, для меня это была на редкость скучная работа. Мне было неизвестно, знал ли Коссини об этом эпизоде моего прошлого и ожидал ли он так же, как и барон, что я применю свои способности на благо нашего общего дела. Таким образом, у меня появилось тревожное ощущение, что Блок-Чижевски включил меня в число своих наследников из-за возможного обладания навыками работы с определенными секретными кодами, наподобие тех, которые должна была содержать рукопись его учебника. Именно поэтому я вскоре стал считать, будто рука моего бывшего противника по шахматам из того мира, в котором он находится теперь, дергала за ниточки моего существования. Казалось, что самые глубинные тайны моей жизни были всегда в его распоряжении, разложенные перед его глазами, как рахитичные фигурки на доске для игры.