Жан Амлен - Затерянная улица

На следующей неделе мы кончили уборку нижних листьев. Как-то незаметно исчезли боли и напряжение первых нескольких дней. У меня появился аппетит, а это значило, что физически я почти исцелился. Иногда я за весь день ни разу и не вспоминал о выпивке.

Погода благоприятствовала уборке. По утрам выпадала обильная роса, но к тому времени, когда мы приходили в поле, она уже испарялась. Весь день знойное солнце обжигало табак, выцвечивая зеленые, как море, листья, кончики их желтели, и они созревали. Часа за два до обеда появлялась Мэри с ведром ячменного отвара и ковшом и ставила их на краю поля. Курт всегда слезал со своего трактора поболтать с ней и пил первым. Девушка смеялась его шуткам несколько громче, чем следовало бы, скосив глаза к рядку, где работал Ханки. Она задерживалась как могла дольше, потом возвращалась домой, ступая медленнее, чем когда шла к нам.

Вечерами мы с Ханки обычно сидели на ступеньках склада и разговаривали Он рассказывал мне о своем детстве, которое и детством-то не назовешь, — в войну Ханки жил на ферме у немцев. Какие-то невзначай оброненные слова подсказали мне, что его родителей сожгли в газовых печах фашистского концентрационного лагеря. Вскоре я понял, что стремление быть сильным и выносливым для него не юношеская причуда, а наследие того времени, когда хилость и болезни означали смерть.

Его честолюбивые мечты ничем не отличались от скромных мечтаний большинства иммигрантов: купить домик, жениться, иметь детей. К осени он надеялся получить гражданство и считал это особенно для себя важным. Он хотел стать канадцем не только из патриотизма и благодарности к стране, где нашел убежище, а потому что страстно хотел утвердить свои права человека.

Однажды вечером он был как-то необычно задумчив и наконец сказал:

— Никогда я не знал хорошей жизни, Джордж.

— Многие не знали, Ханки.

— После октября получу канадский паспорт и все изменится. Правда, Джордж?

— Правда.

— Никогда у меня не было паспорта. Никогда.

Он достал из внутреннего кармана куртки, висевшей на стене, сложенный листок бумаги, потемневшей на сгибах, снаружи она пожелтела от времени и оттого, что ее часто показывали. Это была справка об иммигрантской благонадежности, выданная лагерем для перемещенных лиц неподалеку от Мартфелда, в Нижней Саксонии. Теперь я вспомнил, с какой гордостью он сказал мне неделю назад, что у него есть бумаги. Эта хрупкая бумажонка была единственным доказательством того, что жизнь Ханки имела начало и что он существует. Только она связывала этого рослого, мускулистого, спокойного и честного человека с остальным, подтвержденным документами человечеством. Я прочитал его имя — Станислав Циманевски, и ниже, в графе место рождения — Пиотков, Польша. Рядом с вопросом год рождения было вписано на машинке — 24 июля 1935.

— Мое имя трудно выговорить канадцу, правда, Джордж? — спросил он. — Ханки не так трудно, правда?

Я вдруг понял, что Ханки [3] Так называли неквалифицированных рабочих — иммигрантов из Центральной Европы. хорошее имя, если не произносить его презрительно. Я с горечью улыбнулся, подумав, при каких обстоятельствах он приобрел это имя. Видно, какой-нибудь местный сопляк назвал его так где-нибудь в товарном вагоне или в бараке на стройке. Кто бы он ни был тот человек, он, наверное, растерялся, когда Ханки принял это имя.

Уборка проходила успешно, но мы ощущали что-то недоброе. С каждым днем Вандервельде все чаще наведывался в поле. Станет возле трактора и разговаривает с Куртом, а с маленького, черного, морщинистого лица немца зловеще смотрят на нас крохотные глазки, поторапливая затаенной угрозой. Амбар на четверть заполнила высоченная куча готовых табачных листьев, днем и ночью струилось тепло из дымовых труб пяти сушилок.

— Что происходит с Вандервельде? — спросил я Ханки как-то вечером.

— Боится. Очень много посеял. Взял большой заклад под ферму. И весной еще занял у Грюнтера деньги на семена.

— У Курта?

— Ну да, Курт хочет жениться на Мэри, вот он и одолжил деньги папаше. Мориц взял его в долю на урожай. Теперь оба боятся.

Он засмеялся.

— Ханки!

— Что, Джордж?

— Ханки, тебе Мэри очень нравится? — спросил я.

— Ну да. Хорошая, сильная девушка, как девушки у меня на родине.

— Она обещала выйти за тебя? — выпалил я.

— А что, по-твоему, я не пара ей?

Он взглянул на меня, и я уловил печаль в его неожиданном раздражении.

— Я этого не говорил.

— Мы ходили на танцульки весной и в кино в Симко. Ты почему спросил, Джордж?

— Просто так. Я заметил, ты нравишься ей больше, чем Курт.

— Ну да, — сказал он, снова улыбаясь с юношеской уверенностью. — Вот папаше не нравлюсь.

— Я и это заметил.

— Не хочет, чтоб Мэри виделась со мной, — сказал он и опять засмеялся.

Я взглянул на Ханки, собираясь высказать свое мнение, но не решился. Все равно он не женится на Мэри, подумал я, хотя и не потому, что этого не хочет ее отец. Он слишком хорош для нее, слишком не испорчен и простодушен, чтоб им завладела подобная девушка. Она носит чересчур узкие платья, слишком коротко подстригает волосы и очень уж смешлива, чтоб когда-нибудь остепениться и быть доброй женой фермеру-иммигранту. В один прекрасный день она смотается в город со смазливым батраком или сбежит с торговцем кастрюлями для варки на пару. Ханки заслуживал лучшей доли, чем женитьба на этой девушке, но жизнь до сих пор устраивала ему только каверзы. Но он был так уверен, так по-юношески верил в то, что благодаря своему прекрасному здоровью и силе выпутается из любого положения! Как мог я предостеречь его, сказать, что жизнь намного сложнее, что молодость и сила не устоят против уловок молодой женщины и против ненависти старика? Он познает это сам как, рано или поздно, познаем все мы.

— Мориц хочет, чтоб Мэри вышла за Курта, — сказал Ханки. — У меня нет денег. Кто я? Перемещенное лицо, нищий поляк.

— Но ведь Вандервельде и Грюнтер тоже иммигранты.

— Ну да, но у них есть подданство.

Мои размышления об этой девушке, его вечные разговоры насчет паспортов, «бумаг» и прав гражданства вывели меня из себя. Он что воображает, будто стоит ему получить свои бумаги, и он уже больше не рабочий без квалификации? Что каким-то чудом они сравняют его с любым в этой стране?

— Подданство! Вот я канадский гражданин, а что это мне дает? По-твоему, самое главное в жизни — бумаги! — закричал я.

— Да, самое главное, Джордж, если их у тебя нету, — сказал он невозмутимо.

Когда я немного успокоился, я спросил:

— Куда же ты направишься после уборки?

— Получу работу в Бичвиле, на карьере. Дружок поляк там работает.

— И ты собираешься взять Мэри с собой?