Жан Амлен - Затерянная улица

— …Мачта на ней была сломана и болтались обрывки паруса. Но сама лодочка была цела и невредима, хотя ее исхлестало бурями и лак давно сошел. Я побежала к маме, и она заметила сургуч над кубриком. И я нашла твое письмо, мой милый.

— Ты нашла мое письмо, дорогая.

Астрид вытащила из кармана обрывок бумаги, и хотя буквы были едва различимы и они знали все наизусть, они склонились над ним и прочли:

«Здравствуйте, меня зовут Сигард Сторлсен. Мне десять лет. Сейчас я сижу на причале в Фиркутском заливе, графство Клаллам, штат Вашингтон, Соединенные Штаты Америки, в пяти милях к югу от мыса Флаттери, и мой отец сидит рядом и диктует мне. Сегодня 27 июня 1922 года. Мой отец — лесничий в Олимпийском Национальном парке, дедушка — смотритель маяка на мысе Флаттери. Со мной — маленькая блестящая лодочка, которую вы сейчас держите в руках. Сегодня ветрено, и отец сказал, чтобы я спустил ее на воду, после того как я вложу в нее это письмо и запечатаю крышку, которая сделана из дощечки бальзового дерева от моей коробки для планера. Сейчас это письмо поглотит море, и если вы когда-нибудь найдете его, я прошу вас сообщить об этом в „Сиэтл стар“, потому что с сегодняшнего дня я начинаю читать эту газету и искать то место, где будет сказано, кто, где и когда его нашел. Спасибо.

Они пришли на пустынный берег с грудами размытого наплавного дерева, наваленного повсюду. На траве были разбросаны водоросли и щебень, и огромные бревна, и мелкая галька, и корявые сучья, распятые и скрюченные неистовым океаном. Иногда им попадались поленья, еще годные в топку и ждущие только того, чтобы кто-нибудь унес их, — и тогда они машинально отбрасывали их подальше от воды, памятуя свои собственные зимние нужды. И еще множество сучьев валялось у опушки рощи и на размытых водой лесистых берегах, видневшихся по другую сторону залива, где над морем склонялись сломанные ветром деревья.

И повсюду были следы разрушений, принесенных разгневанной зимой: поломанные курятники, разбитые плоты и разрушенная рыбачья хижина с развороченными досками, ощетинившимися гвоздями. Гнев природы распространился и на берег, и им приходилось взбираться на целые горы щебня и гальки, преграждавшие им путь. И везде лежали причудливые плоды моря, распространявшие дурманящий запах йода, чудовищные бурые вздутия, напоминавшие рожки допотопных автомобилей, стелющиеся по земле узкие атласные ленты в двадцать футов длиной, водоросли, похожие на злых демонов, и всякий прочий мусор, изрыгавшийся океаном.

И снова обломки крушений — ботинки, часы, рваные сети, разбитая рулевая рубка с валявшимся на песке расплющенным штурвалом. Трудно было поверить, что все эти следы смерти, разрушений и безысходности были только видимостью, что под обломками, ракушками, хрустевшими у них под ногами, в переполненных весенних потоках, через которые они перепрыгивали, спускаясь к морю, таилось, как и в лесу, торжество жизни и бурление весны.

Укрывшись в густой листве поваленного дерева, Астрид и Сигард следили за тем, как над морем поднимались облака. Но небо все еще было серебряным, так что они могли видеть другой берег залива и даже, им казалось, различать островки.

Одинокий корабль с поднятой грузовой стрелой качался на горизонте. Неясно вырисовывался Маунт-Худ, а может, это были только облака. На юго-востоке они заметили треугольник умытой штормами зелени, словно вырезанный из тьмы. Четыре сосны, пять телеграфных столбов и еще какая-то вырубка, напоминавшая кладбище. Позади них ледяные горы прятали в облаках свои дикие вершины. А в море, седом от пены, бушевали волны, разбиваясь о скалы тысячью мелких брызг.

Сильный порыв ветра смешал их мысли, их голоса, их чувства, и они бежали от него, смеясь и спотыкаясь о гальку. Они не знали, что это — пена или дождь хлестали их по лицу, морская ли пена или дождь, из которого родилось море, — но наконец они вынуждены были остановиться, тесно прижавшись друг к другу.

…Это был тот самый берег, на который сквозь хаос и мглу течение вынесло их маленькую лодочку с ее посланием. Она нашла наконец тихую гавань. Но через какие бури она прошла!

Началось все это в один из июльских вечеров в главном зале местного музея.

— Господин кюре Леду! Какая неожиданность! Вот уж не думал, что вас заинтересует современная живопись!

— Отчего же… — пробормотал старый священник, загадочно улыбаясь.

Заговоривший — лицо высокого духовного сана и тонкий знаток искусств — недоуменно посмотрел вслед кюре Леду, который с ужимками опереточного сыщика осторожно пробирался в толпе гостей. Именно в этот вечер состоялось открытие выставки работ молодого художника Поля Лафранса. Он недавно вернулся из Парижа, где в течение трех лет не покладая рук подражал Пикассо. Рост Поля Лафранса был почти шесть футов, а вес не превышал ста тридцати футов. Длинные пепельно-серые волосы Поля, тусклые голубые глаза, скептическая улыбка парижанина, клетчатый костюм и маленькие раскормленные женщины вокруг — все это делало его еще более сухопарым и унылым. Непонятные композиции и кричащие краски его полотен придавали стенам удивительно нелепый вид. Несколько так называемых знатоков из местных правительственных чиновников изучали, критиковали и оценивали его картины, многозначительно поглядывая друг на друга и покачивая головами. Остальные гости, угощаясь мартини, болтали о рыбной ловле и политике и с равнодушным видом рассматривали полотна. Тут были и дилетанты и дельцы, устремившиеся на вернисаж в силу своей склонности к фешенебельным сборищам, они вели себя, словно толпа зевак, ворвавшихся в цирк, в котором рассчитывали увидеть пятиногих жираф. Жирафы эти — особенные, но зеваки их не покупают. Поль Лафранс не продал еще ни одной картины.

— Господин Леду, и вы здесь?

Едва заметно улыбнувшись и прикрыв глаза, старый священник наклонил голову. Его сутана, позеленевшая от слишком долгой носки, была немного коротковата, и из-под нее виднелись запылившиеся башмаки и толстые шерстяные черные носки. Одной рукой священник то и дело проводил по взъерошенным седым волосам, а другой мял и комкал в своем вместительном кармане большой клетчатый платок. Видимо, не подозревая о несшемся ему вдогонку шепоте удивления, он приблизился к первым картинам и принялся изучать их одну за другой с такой неподдельной серьезностью, словно от него зависело, быть им на небе или в аду. Для чего же все-таки он явился на эту выставку? Те, кто его знал, несомненно, были удивлены.