Жан Амлен - Затерянная улица

Каждый вечер, после работы, он видел, как уезжает с фабрики хозяин. Проходя через ворота, он не мог оторвать глаз от хозяйского автомобиля и шофера за рулем, молча и презрительно поглядывавшего по сторонам. Он замедлял шаг, приостанавливался, держа в руке пустой котелок. Для него автомобиль олицетворял богатство и заключал в себе все радости жизни. Он украдкой посматривал на стекла, на отполированную, как зеркало, поверхность машины, на капот, вытянутый, точно морда борзой, и сверкающие никелем части. Только тут он начинал задумываться над своей жалкой участью и понимать разницу в общественном положении людей. После таких размышлений он чувствовал себя ничтожным бедняком.

У него было увлечение, тайная страсть. В субботу вечером он получал очередной номер газеты с приложением и тотчас принимался искать страницу с рекламой автомобилей; он листал газету с поспешностью человека, который знает, что час страданий неизбежно пробьет, и торопит этот час. Он испытывал наслаждение, рассматривая новые модели, задерживая взгляд исключительно на самых дорогих машинах, которые стоили три-четыре тысячи — его заработок за пять лет. То, что он чувствовал слабость именно к этим машинам, усугубляло его страдания. Он был на седьмом небе, если в воскресенье ему удавалось увидеть на улице автомобиль какой-нибудь новой марки, еще более роскошный, чем на фотографии в газете.

Он тщательно хранил свою тайну.

Однажды вечером он почувствовал, что с ним происходит что-то странное; нить его мыслей, которая наматывалась на катушку виток за витком, как его дни и годы, следовавшие бесконечной вереницей, вдруг соскользнула и оборвалась, так что ни одна прядильщица не смогла бы уже ее связать. Сначала мысль была неотчетливой, и привычным жестом он поправил запутавшуюся нить.

Потом эта неясная, не имеющая четких очертаний мысль определилась, оформилась и укоренилась в его растревоженном мозгу. И вдруг он совершенно отчетливо осознал, что он уже давно владеет автомобилем, роскошной машиной, ослепительно сверкающей никелем, с корпусом, вытянутым, точно тело борзой.

Это открытие поразило его, как внезапно вспыхнувший свет; от неожиданности он даже перестал есть, изумленный тем, что мысль становится вполне ощутимой реальностью.

Он с наслаждением думал об этом всю ночь, ворочаясь с боку на бок в постели.

Он думал об этом и на следующий день во время работы и уходя с фабрики. Он осмелел настолько, что остановился прямо перед хозяйским автомобилем и так внимательно его разглядывал, что шофер с изумлением посмотрел на него; тогда он поспешно отвернулся и ушел. Ведь никому нельзя было выдавать свою тайну. Ему не терпелось удивить жену и соседей, подкатив к дому на собственной машине в тысячу раз красивее, чем та… Конечно, у него будет свой шофер, в униформе, такой новенькой и сверкающей, как и машина. Неясная мысль о триумфе копошилась у него в голове.

Вечером, сидя за столом, он тихонько засмеялся, и его худые плечи заходили под старой шерстяной курткой, протертой до дыр, которых он, впрочем, не замечал. Его дети, ни о чем не подозревая, с любопытством посмотрели на него. Жена тоже с удивлением подняла голову.

Через три недели его отвезли на такси в психиатрическую больницу в Сен-Жан де-Дьё. Выходя из машины, он вежливо попросил шофера сходить в Монреальский банк и получить там с его текущего счета сто тысяч долларов на чай!

Болезнь захватили в самом начале, поэтому была надежда на выздоровление. Главный врач больницы заинтересовался этим случаем как объектом для испытания нового лекарства, на которое, по-видимому, возлагал большие надежды.

Больной вызывал жалость. Его поместили в общую палату среди тихих помешанных; целыми днями он занимался подсчетами своего состояния, делая вычисления на бумаге, если удавалось раздобыть клочок, или просто на пальцах. Он беспрестанно складывал миллионы. И когда кто-нибудь из товарищей по несчастью подходил к нему, он отрывал кусочек бумаги, решительно писал неразборчивую цифру и протягивал этот щедрый подарок; коллега, получивший «чек», долго и серьезно разглядывал его, а потом глотал с радостным урчанием.

Новоявленный миллиардер упивался своей новой жизнью. Он ходил с победоносным видом и свысока поглядывал на окружающих. Он испытывал огромное, почти болезненное наслаждение. Все, что с ним происходило, принимало в его воображении грандиозные масштабы. Каждая еда казалась ему пиршеством, каждое посещение врача — визитом посла.

Два раза в неделю за ним приезжала закрытая машина и отвозила его в клинику на процедуры. Он был любезен со всеми и великодушно подставлял руку для укола. Врачи и сестры держались на почтительном расстоянии. По бокам стояли санитары: один держал его руку, другой протягивал вату. По окончании торжественного обряда он благодарил всех с улыбкой, чтобы показать, что богатство его ничуть не испортило. Потом он шествовал к дверям, он — впереди, его свита — сзади, и на пороге дружеским, но довольно решительным жестом отпускал свою челядь, как это делал его хозяин, отпуская шофера, — он неоднократно наблюдал эту сцену.

Его охватила страсть к благородным поступкам, которую он мог наконец удовлетворить, и каждый его благородный поступок влек за собой другой — так изголодавшийся человек набрасывается на еду, и каждый новый проглоченный кусок вызывает у него еще более острое ощущение голода. Он, бедняк, который все в жизни добывал только своим тяжким трудом и сроду не имел возможности никому ничего подарить, теперь со страстью раздавал подарки направо и налево.

Конечно, прежде всего он принялся дарить автомобили — «паккарды» и «линкольны-зефиры», «мерседесы» и «изотта-фраскини». По одной машине каждому из своих сослуживцев и по две своим сыновьям и дочерям, а жене платиновый автобус «пульман», и, кроме того, в знак внимания он посылал ей каждую неделю пособие в размере одного миллиона. Уверенный, что таким образом он всех их осчастливил, он припомнил эпитафию, прочитанную им однажды, которую можно будет написать на его могиле: «Он прошел по жизни, творя добро!»

В ожидании, пока переоборудуют «Нормандию», зафрахтованную им для кругосветного путешествия, он согласился пожить здесь взаперти вместе с этими жалкими безумцами, жестокую участь которых немного облегчала его щедрость.

Сестра-монахиня сначала внушала ему недоверие: ее бесконечная доброта казалась ему хитрой ловушкой. Некоторое время он опасался, не зарится ли она на его состояние, например на алмазные копи, которые он охранял, наблюдая за ними из своего окна, забранного решеткой ради его личной безопасности; но потом он понял, что при его богатстве потеря нескольких миллиардов сущий пустяк, и, смирившись, он всепрощающе закрыл глаза, давая возможность сестре стащить все, что ей заблагорассудится. Сумасшедший и монахиня смотрели теперь друг на друга с благородной жалостью.