Сергей Шаталов - Антология странного рассказа

Иногда по ночам он тяжело дышал и быстро двигал правым локтем.

Одиноко мне было не только по ночам, это было очень странное чувство. Я ходила по квартире боком, разрезала футболки и свитера Андрея на спине и сшивала попарно в четырёхрукие балахоны, тихо стояла у него за спиной, пока он в дверях разговаривал с курьерами интернет-магазинов, не впуская их в квартиру. Я была рядом с ним много дней, двадцать четыре часа в сутки, столько, сколько люди не выдерживают, и мне было очень одиноко.

Не видя лица Андрея, я совсем перестала понимать, что и почему он говорит, единственное зеркало в его квартире было в ванной, оно было маленьким, ванная — тесной, стать так, чтобы обоих было видно, было почти невозможно, я и не старалась. А он и говорил только о том, как нам сейчас стать или сесть, и ещё — пересказывал по утрам свои воображаемые сны. Мне тоже один раз приснилось, ещё в самом начале, когда мы только-только склеились и ещё немного спали, но я не стала рассказывать: мне приснился третий глаз, но чей-то чужой, я проснулась с мыслью, что у Андрея теперь должен быть такой же, а ещё — по третьей руке у меня и у него и всему прочему, что должно быть у кого-то чужого. Утром это казалось глупостью, и я не стала рассказывать и с тех пор уже больше не спала, и он тоже.

В голове крутился когда-то любимый стишок: «Всё, что нам нужно — это её душа, её душа. Её восемнадцать пальчиков, шесть языков, одиннадцать полушарий».

— Ничего, Ясенька, всё будет хорошо, — сказал он, перестав притворяться, что спит, и это было самое странное.

↓

Потом был Новый год, настоящей ёлки у нас не было, а всё остальное было, мы сидели в самом центре комнаты, окружённые десятком свечей-«таблеток» на полках и столах, Андрей подливал вино, держа бутылку так, чтобы я не видела, сколько мы уже выпили, и сказал:

— Давай потанцуем, — и прежде чем я опять начала реветь, встал с пола, потянув меня за собой, поставил старый альбом Бьорк, и мы стали танцевать.

Бьорк и вино: у четырёхногого существа обнаружилась собственная грация, оно двигалось легко и незнакомо, плавными кривыми и внезапными ломаными движениями, я больше не чувствовала, что у меня есть спина, вместо этого я каким-то образом чувствовала руки и ноги Андрея, как будто мы не склеены кожей, а срощены позвонками, и общий спинной мозг беспрепятственно пропускает сигналы на все восемь конечностей.

Может быть, так и стало.

↓

Потом оказалось, что нет слов, кроме «мы», а его не нужно произносить.

К весне мы окончательно освоились в общем теле — просто дело привычки и терпения. Сначала ты привыкаешь всё время ощущать кого-то за спиной (даже неудобно, боком, примостившись на унитазе), научаешься не глядя и не думая передавать тарелку, блокнот, шланг душа, осваиваешь искусство перемещения боком на полусогнутых, смиряешься с тем, чтобы спать на одном боку. Потом все эти привычки перестают быть чем-то внешним, как для несдвоенного человека — привычка ходить, поочерёдно перемещая две ноги. Не знаю, как насчёт срастания позвонков, но мы действительно стали осознавать положение всех восьми конечностей (и если это важно— мы действительно испытывали сдвоенный оргазм, какие бы руки и к каким половым органам ни прикладывали усилия).

По ночам, перестав притворяться, что не разучились спать, мы сидели на балконе. В новой жизни не хватало только возможности спокойно пройти по улицам и уехать к морю.

↓

К счастью, в том же году наступил конец света. Сначала все города заволокло дымом горящей земли, и на улицах стало не видно и всё равно, так что мы отваживались шустрым пауком пробегать по улицам в ближайший парк и сидеть в одиночестве среди умирающих деревьев. Потом начался потоп, и в четверг мы нырнули с балкона в мутное ласковое море и поплыли прочь из города, но вскоре и города не стало видно под водой. За множество следующих дней мы встречали только разрозненные предметы, нам хватало еды и питья, но ни корабля, ни лодки, ни мачты, ни доски, достаточно большой, чтобы стать плотом. И никого живого.

Это же был конец света, в конце-то концов.

↓

Потом нас вынесло на сушу, в развалины какого-то древнего города.

Может быть, он был и не очень древний, но сохранился только рисунок улиц и основания зданий. Наступил вечер, и мы лежали в густой траве, между двумя тротуарами. Мы устали, мы были живы, были счастливы, мы катались в траве, ударяясь о раскрошившиеся бордюрные камни, над городом была обычная гроза, и что-то ещё мы сделали с собой такое, о чём непонятно как помнить и как говорить.

Потом мы в первый раз заснули. После стольких дней в море, растворившем прошлую цивилизацию, клей между нашими спинами тоже ослабел, я встала и увидела, что Андрей спит. Его тело подрагивало, как у беспокойной собаки, а я чувствовала, как эти импульсы продолжают передаваться в мои руки и ноги, и что мои руки и ноги — не вполне мои. Тогда, я взяла кусок асфальта и разбила ему голову, чтобы вернуть своё тело.

Мы проснулись, и я поняла, что беременна.

Бетон. Это просто краска на бетоне, я сам всё понимаю. Но вопрос не в том, что это такое, вопрос в том, что это означает.

Я сам обвёл этой краской контуры её тела в тот день, когда горело очень яркое солнце. Нет, я обвёл её мелом, а потом, когда её там уже не было, я нарисовал краской поверх мела. Я хотел всегда помнить, где она лежала в тот день.

Вообще здесь всё очень аккуратно, мне приходится, я сюда нечасто приезжаю, если в один приезд не убрать всё, не вычистить, то в следующий уже тоже можно не делать. Потом всё — на третий или четвёртый раз я увижу посеревшие доски, помутневшие стёкла окон, замок поломается, всё начнёт разваливаться. Это всё не так уж важно, место не слишком хорошее, и в одиночку здесь совсем нечего делать.

Просто если всё здесь рассыплется, мне некуда будет приезжать, и главное — на тёплом бетоне за домом смоется след её тела.

Понятно же, что я приезжаю только к этому контуру, а вовсе не пожить на старой даче. Сначала я просто смотрел на него, потом всё произошло само.

Очертания её тела, которое я обвёл мелом, а поверх — белой краской (иногда её приходится обновлять), я стал заполнять картой всего, что со мной происходило. Начал с пальцев правой руки (как раз за эту руку я держал её, когда мы лежали на горячем бетоне в день очень якрого солнца) — тонкой кисточкой рисовал внутри пальцев очень мелкие значки, потому что не происходило ничего важного. Не рисовал, чертил. Это никогда не были рисунки, я вообще не умею рисовать, только обводить что-то, лежащее на бетоне, или простые условные значки: что произошло, где я был, какое там было время или какие люди; от чего мне было плохо.