Сергей Шаталов - Антология странного рассказа

— Вот билет, — он запнулся, — в театр.

— Куда?

Она положила книгу, не закрыв, переплетом вверх, именно так, как ее учили не делать.

— Билет… мне… зачем?

Их взгляды скрестились на тонкой бумажке в его руке.

— Давай, кто быстрее его съест, — предложил он. — Я проверял, билет счастливый.

— Разве ты не видишь, что я…

Он замолчал.

— Я хочу стать сумасшедшей, и не перебивай меня, (и вдруг) Я хочу стать настоящей сумасшедшей.

— Ты думаешь, это выход?

— Не мешай мне! — сорвалось с ее губ. — Никогда не мешай мне… тебе так будет лучше, вот увидишь!

— Ты хочешь сказать, будто я не знаю, что для меня лучше?

— Ты не можешь этого знать.

Ее слова прозвучали слишком жестко и отчужденно.

Неожиданно он понял, что потерпел поражение. Ему оставалось либо возражать ей, либо пойти навстречу, сделав вид, что ничего не случилось.

— Ты хочешь, чтобы наши отношения походили на отражение звездного неба в зеркале? — спросил он.

Не поднимая глаз, она сказала каким-то бесцветным голосом, будто слова приходили откуда-то издалека или с той же 28-й страницы:

— Если ты потерял все, даже то, что потерять нельзя, ты все равно спасен.

Внучке Марии

…Её губы пылают так, будто там жгут костры для заблудших воздухоплавателей…Волосы рыжие, непроходимые, на них золотом «Бог есть»…И воздух «успеешь, успеешь», как ночь перед Рождеством (дождись, дождись и люби), весь подрагивает лестницами в миры возможные. В таком воздухе всякое случается, даже воскрешение, даже потеря головы (кар-кар-кар), без дураков… по-настоящему.

Голова мужчины лежала, покачиваясь, на земле. Он пытался пинками протиснуть её во врата невидимые, но вид его был таков, что чуть не разозлил гриву гривастую, пылающую, и тогда приставила она ему голову из серебра «поворот шеи к повороту шеи, глаза к солнцу, и дальше…»

До исхода трёх дней держал он голову на уровне сияния. И наросла на ней кожа золотистая, и задвигалась голова, как живая.

— Говори, говори на мёртвом языке, когда слова закончились, а жизнь сорвалась и живёт.

— Я буду петь песнь смеха, сон песнь, печаль песнь, ибо ослепну на один глаз, когда потеряю путь среди снегов великих, и ослепну на второй, когда на два дня задержу в ладонях солнце, ибо из двух дней взойдёт один.

— Об этом имя твоё нашептало?

— Шёпот не имя… Шёпот — реквием пауз… с места и в горы. Шёпот — сигнал для бегущего леса. Он переозначит, переиначит всё, что за окнами к вечеру и до конца…

Когда же костры загорятся, каждый будет следить за словом говорящим, и вспыхнет лес по воле языков злющих и не дойдёт он к ветру дорогой всякой…

Ветер ко всему, как неожиданное происшествие, умолкнет, и дом Безмолвия оживёт — не оглядывайся! Дышать больно, дышать тяжело, всё горит, воспламеняется. Всё стонет, от огня отворачиваясь.

— Жить нужно — губами к солнцу, головой в луну… Подведи по очереди каждую часть тела к озёрам сердца.

— Какая мне в этом польза?

— Твоё имя станет именем реки. Так лей же эту воду с именем пополам, чтобы вернулись к тебе твоя сила, твой пыл, твоя доблесть. Этой воды хватит для всего, пей по глотку вместо дыхания.

— Ты выпила глоток и исчезла. Вместе с водой проглотила чужую жизнь, и тебе приоткрылось НЕЧТО. Какое оно?

— Танец… танец… который заканчивается наготой. Как в замке, где в каждом окне телескоп, а людей нет… хоть ищи-свищи. Только в огромном зале их видимо-невидимо. Повсюду маски, плащи, глаза, и голос, чья сила опустошает.

Ряженые поглядывают в окуляры великого телескопа и пробуют повторить увиденное. Но для многих такое испытание заканчивается сердечной травмой — семь дней плача, семь дней хохота, семь дней наблюдения.

Лишь некто расклеивает на могильных плитах тени шершавые, шелудивые, промозглые… Ходит всё себе и ходит, будто высматривает… будто ждёт.

Вот она — ЛЮБОВЬ.

МУ-ЧИ-ТЕ-ЛЬ-НА-Я.

В ночь с б-го на 7-е октября я намазала спину Андрея очень надёжным клеем, уже ближе к утру, когда он спит крепче всего, а утром он проснулся и сказал, что я дура. «Яська, ну ты и дура», — сказал он, и это должна была быть обидная «дура», но чтобы было обидно, надо было ещё и посмотреть на меня по-особому, а этого-то как раз он теперь и не мог. «Дура, прекрати», — сказал он, и это уже было не по-обидному, а как в детском саду.

Тогда Андрей тяжело перекатился на бок и спросил как бы и не у меня, а у стены (потому что я осталась у него за спиной): «И что теперь?» Я сказала:

— Не знаю.

↓

Дело в том, что я и правда не знала. Раньше, вечером, он заснул, а я, не одеваясь, пошла в туалет, и там, открыв навесной шкаф в поисках нового рулона туалетной бумаги, увидела клей; несколько дней думала об этой банке «Склеивает всё! потрясающая надёжность! безопасен в быту!», а потом — в тот вечер мы немножко перепили и перетрахались, он заснул, а я осталась проветривать голову и курить у окна, в четыре утра пошла в туалет, сняла с полки банку с клеем, вернулась в комнату, раскрыла Андрея, всегда спящего на животе, и тщательно намазала его спину густой полупрозрачной желтоватой жидкостью.

Потом сняла футболку и легла сверху.

↓

Я не то чтобы думала о том, что и зачем я делаю: в меру забавная попытка почувствовать нас живыми заново: проснёмся, освоимся в общем теле, посмеёмся. Я не могла предположить (не пыталась предположить), что этот надёжный клей нельзя будет просто так смыть или растворить, скажем, через минут пятнадцать после пробуждения — ещё до завтрака и утреннего туалета. Невозможно будет смыть до вечера. Или неделю. Или несколько месяцев.

↓

— Дурында ты всё же, Яська, — говорит Андрей ласково или просто устало, я не знаю. Я сижу на полу, обхватив колени руками, и пытаюсь понять, как всё это произошло и где кнопка «Отмена»; Андрей сейчас сидит, наверное, неудобно выгнувшись назад, вслепую нащупывает моё ухо, легонько дёргает. Мы проснулись около часа назад и по-прежнему надёжно склеены по всей поверхности спин, я отчаянно хочу разреветься, есть и в туалет. — Дурында ты. Это очень хороший клей, прочный, неводорастворимый и вообще практически нерастворимый. Те химикаты, которые с ним справятся, справятся и с твоей кожей, и с мышцами, и успеют приняться за кости прежде, чем ты успеешь сказать «мама». Или чем я успею сказать «мама».

↓

Потом мне стало очень одиноко.

— Мне сейчас очень одиноко, — сказала я, устав реветь; Андрей лежал лицом к стене на боку и притворялся, что спит, я лежала на боку лицом в нашу изменившуюся комнату и даже не притворялась. Уже несколько недель мы почти или совсем не спали, но он всё равно выключал свет каждый вечер и укладывал нас на диван, а утром рассказывал, что ему будто бы снилось. «Такие, знаешь, бытовые кошмары, когда весь ужас в том, например, что у тебя нечищен левый ботинок, и почистить его не получается, и все это замечают». «Так вот, мне снится вроде того, что это всё на самом деле твоя хитрость, а на самом деле ты можешь отклеиться, когда захочешь, например, когда я сплю, ты встаёшь и ходишь по квартире». По ночам он иногда вздрагивал, как человек, который только начал задрёмывать, и сразу увидел, как оступается.