Руди Данциг - В честь пропавшего солдата (1984-1985)

Внезапно он перекатывается в сторону и приседает на колени рядом со мной. Он стягивает брюки вниз, и его твёрдый член упруго поднимается вверх над его животом.

Мы оба смотрим, как его пенис словно предостерегающий палец, указывает вверх.

Я вижу белую промежность Яна, которая виднеется между спущенными штанами и задранной майкой, и белый, беззащитный живот. Член Яна выглядит странно, твёрдый и напряжённый, с влажной головкой.

Мне интересно, больно ли это, и я судорожно-громко сглатываю.

«Нужно обхватить и двигать по нему», — говорит он. Ян сразу становится разговорчивым.

«Вверх-вниз, тогда получится». Он начинает усиленно дергать свой писюн. У меня появляется желание развернуться и уйти. Он знает, что делает? Я чувствую жалость; наверное он болен, раз часто делает так? Я прижимаюсь лбом к земле и вдыхаю терпкий запах травы. Он делает это голым?

«Тянуть-толкать, тогда получится», — эти слова застревают у меня в голове. Что получится? У него есть секрет, который он не хочет рассказывать мне, потому что считает меня ребёнком, потому что я для него слабак. Когда я разворачиваюсь к нему, Ян уже заправляет майку в штаны. Он протягивает мне руку и тянет меня.

«Пойдём?»

Мы тащимся вверх на холм, ничего тайного больше нет, и Ян становится обыденным и равнодушным.

«Что слышно из дома?»

Я получил письмо из Амстердама. Мама снова была дома, написал отец, и у них всё хорошо. Всё ли в порядке у меня, и хорошо ли у тех людей, где я живу.

Женщина написала бы, что писаюсь в постель.

Как мне может быть хорошо, если я так давно нахожусь вне родного дома?

И я должен радоваться, что Ян живёт недалеко от меня. И мы должны быть счастливы, что мы во Фрисландии, потому что в Амстердаме почти не осталось провизии.

Я думаю об этом загадочном происшествии и сгораю от желания расспросить, чтобы узнать больше.

Но Ян вдруг стал усталым, вялым, и похоже, забыл обо всём.

Наверху, на дороге, он останавливается.

«Пока, — говорит он. — Я здесь срежу». Он перелезает через изгородь у дороги и останавливается, словно у него меняются планы.

«Иди сюда», — говорит он и делает властный жест рукой. Я подхожу к изгороди, и Ян хватает меня обеими руками за горло.

«Никому не говори, что видел мой х…й, — шепчет он, — а то получишь». Он толкает меня обратно и быстрыми шагами уходит по пастбищу прочь. По дороге домой я думаю о члене Яна и о утонувшем пилоте, висящем вниз головой в воде.

Время от времени я оглядываюсь, чтобы посмотреть, виден ли Ян. Мне хочется побежать за ним. Я должен защищать его, никто не должен осмелиться поднять руку на моего друга. И никто никогда не узнает нашу тайну.

Над пастбищами висит скучная тишина. Коровы стоят безучастно на вытоптанном месте в ожидании, когда фермеры подоят их.

Поздно, наверное уже полшестого. Я быстро бегу берегом моря.

Умерла жена пастора. Мем воздела руки к небу с хриплым криком, как только услышала плохие новости — кто-то в фуфайке перешёл через пастбище к нашему дому и одержимо забарабанил в окно — споткнулась о свой стул, на который и опустилась, задыхаясь. В таком состоянии она пребывала долго, больше не возвращаясь к домашней работе.

«Надо сообщить отцу», — она зовет нас, всех детей; и мы потрясённые этой огромной катастрофой, безмолвно стоим вокруг её стула. Янти уже мчится прочь, по дороге к ограде. Её сабо разбрасывают комья земли, в своём рвении она несколько раз падает, едва ли не носом в землю, стремясь разнести плохие вести.

В полдень за столом Хейт читает молитву во славу умершей: «Всеми любимая, почитаемая покойница» — так называет он её, а также в честь пастора.

Я нечасто видел жену пастора, для сельчан она была таинственной, уважаемой незнакомкой.

Пастор жил в величественном доме напротив церкви, в доме с белыми накрахмаленными занавесками, безупречно свисавшими без единой складки или морщинки, с двумя нецветущими растениями на подоконниках, стоящими ровно по центру каждого окна. За ними подразумевались прохладные комнаты, всегда безукоризненно прибранные, с восковым запахом от пола, покрытого блестящим линолеумом, в котором отражается мебель.

Иногда я вижу жену пастора в саду, когда она срезает розы или разравнивает гравий на дорожках.

Когда мы проходили вдоль очень частого забора, то всегда здоровались громко и энергично.

Она отвечала нам, и у нас было ощущение, что мы желаем «доброго утра» очень важной особе.

Она редко появлялась в церкви, что меня удивляло, но, возможно, она с пастором разговаривала о Боге так много в течение недели, что не нуждалась больше в посещении церкви.

Теперь я знал, не в последнюю очередь из-за неё, что отличало «городских». Жена пастора была словно из города: всегда в туфлях, всегда в надлежащем, выходном платье и с причёской — симметричные волны, аккуратно уложенные на голове, а не узел, который носят все фермерши в округе — всегда были в полном порядке. Она выглядела старше пастора, и иногда я думал, что она вполне могла быть его матерью, а не женой. Пастор хотя и был уже седой, но лицо его выглядело молодо, гладко и беззаботно, с проворными глазами за очками с золотой оправой.

В Амстердаме, на нашей улице — не так давно — родились близнецы, в доме рядом с тем где жил Ян, у Карелтье, чей отец служил в полиции. Через две недели после рождения они умерли.

«Это из-за войны, — сказала моя мама, — во всём виноваты проклятые немцы».

Двое мужчин в чёрном несли крошечный белый гроб с беднягами; за ним шли только их отец и мать Карелтье.

Я подсматривал за этой непостижимой скорбью с ужасом, из-за полуоткрытой двери, потому что у меня не хватало смелости, чтобы таращиться на это с тротуара. Что же такое Смерть?

В день, когда хоронят жену пастора, мы не учимся, и никто не работает. Мы ожидаем у церковной ограды медленно приближающуюся похоронную процессию, мрачную и печальную, шествующую под лихорадочный перезвон церковных колоколов.

Все женщины, идущие за гробом, в длинных чёрных одеждах, перетянутых в талии, и шляпах. Мы замечаем Мем в траурной процессии, она в трауре и чёрной шляпе с вуалью. Сквозь чёрную ткань я вижу её лицо, бледное и размытое. Она кажется убитой горем и не смотрит на нас.

«Мама, — говорит Мейнт, и я слышу страх в его голосе, — наша мама…» Я уважительно киваю и сглатываю.

Пастор тоже видит нас, но к нашему удивлению, он коротко кивает в нашу сторону и даже улыбается.

Я не могу себе представить, что Мем вечером снова станет нормальной, громкоговорящей, деловито работающей женщиной в переполненной гостиной. На самом деле, я ожидаю, что из-за этой смерти она навсегда замолчит и превратится в неподвижную фигуру. Мы, все дети, ждём, пока похоронная процессия зайдёт в церковь, тогда мы идём следом и рассаживаемся на дальних скамейках. В церкви так тесно, что нам почти ничего не видно из того, что происходит впереди.