Руди Данциг - В честь пропавшего солдата (1984-1985)

Я услышал как он встал и увидел, как он стянул комбинезон вниз. Что он планирует делать? Неужели будет, как тогда у скалы, голый живот с торчащей к вверху штучкой?

«Ну, посмотри на это. Ближе». Бледная тень снова опустилась на кровать, голос звучал неуверенно и смущённо.

Я подошёл к нему, моё сердце забилось сильнее, кровь застучала в висках.

«Я ничего не вижу — слишком темно». Я слышу как глухо и напряжённо звучит мой голос.

Ян привстал, пол заскрипел под его ногами. Я пристально смотрю на движение его белых рук, и внезапно вспыхнувший свет легким неуверенным лучом прорвался сквозь темноту.

«Дерьмо». Это погасла спичка. Снова зашелестело и сразу после этого вспыхнул огонёк керосиновой лампы.

Из темноты Ян вытащил стул из-за стола и сел на него.

«Здесь вот, — он указал на ногу, — посмотри на этот порез». Я увидел резанную рану, темной линией бежавшую от его колена почти по всему бедру.

«Нож соскользнул. Что было естественно очень глупо». Он слабо ухмыльнулся.

«Она очень глубокая. На самом деле, я думаю, что очень».

Я присел на корточки рядом с Яном и смотрел на длинную, покрытую корочкой рану, безукоризненно прямые ноги и трусы, которые просторно и обвисло болтались на его теле. Ян сидел сгорбившись и рассматривал рану, словно был близорук. Его пальцы шарили и сжимали рядом с темной линией. Вдруг он прикрыл рану рукой, словно испугался, что я могу причинить ему боль.

«Она горит, словно я её обжигаю. Там гной, он должен выйти наружу. Пощупай — там внутри словно что-то бьётся».

Я не пошевелился. Рана выглядела как тонкая змейка, которая могла внезапно обвиться вокруг моей руки.

«Ты поможешь? Если нет, то мне придётся идти к врачу».

Он мучительно посмотрел на меня, впервые я почувствовал его неуверенность и страх.

«Нужно попробовать, мне безразлично, даже если будет очень больно».

Я подвинулся поближе и осторожно положил руку на его белую ногу. Почувствовал лихорадочное биение под моими неуклюжими пальцами. Я ничего не говорил, не дышал, не глотал от смертельного страха не сделать ошибочного движения и причинить этим боль.

«Продолжай».

Моя рука осторожно скользит по нежной, гладкой коже, пока не наталкивается на огрубевшую поверхность раны.

«Ой, осторожнее».

Нога дёрнулась и толкнула меня в грудь.

«Вот здесь».

Он указывает на белесые пузырьки в по краям раны.

«Ты что-нибудь чувствуешь? Гной сидит под этим, ты должен его выдавить».

Он засунул руку под бедро, чтобы я мог лучше разглядеть порез.

Я ощутил дикое чувство, поднимающееся из меня, которое я не мог контролировать, как нельзя помешать молнии во время грозы.

Мне захотелось вдавить своё лицо между этих двух белых ног, прижаться к нему, руками схватившись за его белые трусы, ощутить его тело, вдыхать его запах и мечтать. Захотелось жадно, изголодавшись, прижиматься к нему, целовать и ласкать.

Ошеломленный этим, я схватился за его колено и склонил к нему голову, мой язык судорожно ворочается в пересохшем рту. Некий орган моего тела твердеет и с отвращением я чувствую, как это происходит: словно насекомое, рывком выбирающееся из кокона на волю и расправляющее крылья — я открываю в себе нечто неожиданное. Я привстаю и вожусь со своей одеждой, в страхе и панике, что Ян мог что-то заметить.

Это неожиданный удар для меня: у меня было то же и так же, как тогда у Яна. Это похоже на болезнь, которую невозможно скрыть. Каждый сможет это заметить и рассказать об этом, я буду раскрыт и разоблачен.

Я мну кожу Яна своими пальцами, словно мышиную шкурку, словно крылья бабочки — эту теплую, нежную кожу.

Дико и отчаянно я нажимаю до тех пор, пока Ян не ойкнул и я не услышал, как он сказал, что я должен нажимать пальцами ещё ближе к ране. Я почувствую, как открывается рана, с коротким и сухим треском, словно сухая ветка под наступившем на неё ботинком. Ян дрожа, с полуприкрытыми глазами, наклоняется вперед и вытирает рукавом своей рубашки рану. Я стою посреди каморки и пытаюсь успокоить своё дыхание, со свистом вырывающее из полуоткрытого рта.

«Чёрт возьми, — я услышал, как Ян проговорил. — Это очень больно».

Я стою уже на лестнице, держа руку на дверной ручке.

«Я должен идти».

Сразу после этих слов, споткнувшись в тёмной гостиной, я выскакиваю наружу и не останавливаясь, сломя голову бегу домой, в переполненную комнату, с участливыми, доверчивыми людьми.

Дни еле-еле ползут друг за другом. Медленно, однообразно и уныло. Удивленно я смотрю в календарь на прошедшие дни.

Таинственный ряд чисел ввергает меня в уныние: весь долгий день втиснут в маленькое число; множество чисел уже пройдено, но какое количество новых чисел ожидает меня впереди.

Я не могу оценить это время: прошло пять месяцев, это слишком много, чтобы воспоминания о доме начали потихоньку тускнеть — иногда я с ужасом сознаю, что начинаю забывать как выглядят родители, как смеётся мама — и слишком мало, чтобы чувствовать себя действительно как дома в моём новом окружении. Я брожу в обманчиво-ничейной среде, калейдоскопе сдержанных, изменчивых форм и образов. Иногда части соединяются и я вижу лицо матери, но при малейшем движении они распадаются и я возвращаюсь в будничный, осязаемый мир.

Долго ли ещё продолжится эта война, я не имею никакого понятия. Месяцы, годы, а может и весь остаток моей жизни пройдет здесь, и я больше никогда не увижу моих родителей, моих друзей, моей улицы. Всё это так пугающе, что я уже не могу реветь и принимаю все факты равнодушно, по мере их поступления. Так проходит день за днем, неделя за неделей.

«Будь смелее», — говорил мне отец, когда собирал мой чемодан. Я присел на корточки рядом с ним и зачарованно наблюдал, как складывалось всё необходимое для поездки: мочалка, полотенце, бельё, зубная щётка, последняя изношенная пара моих ботинок, пижама, перешитая мамой из старой отцовской.

«Будь большим мальчиком, этим ты доставишь маме громадную радость». Отец приподнял мой подбородок и провёл во волосам.

Большим мальчиком? Конечно, я стал взрослее. И сильнее. Мем иногда хватала меня своими сильными руками и удовлетворённо щипала.

«Ну, скоро твои отец и мать сильно удивятся! Они тебя точно не узнают!»

Я слабо улыбался в ответ на её плохо скрываемую гордость.

«Скоро? — спрашивал я. — Как скоро?»

Конечно, я подрос, в этом она была определённо права. В большую часть вещей, которые я привёз из Амстердама, я больше не могу влезть, сейчас я часто ношу вещи Мейнта, а тот донашивает вещи, оставшиеся от Попке.

Но взрослый ли я на самом деле? Я всё ещё плачу, когда этого никто не видит, и часто думаю о доме и маме. Маменькин сынок — так иногда дразнили меня в школе. Иногда, когда я вижу свою старую одежду, то на меня накатывают воспоминания. Она сложена в моём чемодане: клетчатые рубашки, синие трусы, «воскресные» шорты («Ох, в этом ты не сможешь здесь ходить», — громко смеялась Мем, и я никогда их не одевал.), и шерстяной свитер с узором, который мама переделала для меня из своего.