Руди Данциг - В честь пропавшего солдата (1984-1985)

«Всё это из родного дома». Я беру сложенную одежду осторожно в руки и ощупываю.

Я нюхаю её, и этот запах переносит меня в наш дом, в нашу спальню, к шкафу, в котором висела моя одежда, и напоминает об аромате маминых юбок и чулок. Но постепенно запах моей одежды слабеет и меняется. Или, быть может, я забываю запах родного дома?

Автомобиль у дворца, ночная поездка по дамбе, и ещё раньше; велосипедная поездка с отцом, покинутые развалины — все эти события чётко зафиксировались в моей памяти, но постепенно они становятся далёкими и расплывчатыми. Стёртыми, словно учителем в классе, который тряпкой стирает неверный ответ на моей грифельной доске и говорит: «Неверно. Начинай снова».

Безвольно я воспринимаю эту потерю, у меня никогда не хватало мужества начать всё снова. Только украдкой я могу печалиться и оплакивать эту свою потерю.

Я полностью приспособился. По воскресеньям я дважды посещаю церковь, по субботам учу псалмы для воскресной школы, и по воскресеньям заучиваю библейские тексты для школы в понедельник. Ранним утром вместе с Янси я чищу сарай от навоза, перетряхиваю бутылки с молоком для масла, внимаю молитвам, учусь, иногда помогаю Хейту чинить сети и расхаживаю в деревянных башмаках, как заправский фермер.

Одним словом, я стал таким же как они, но только поверхностно, и когда никто не видит и я чувствую себя незамеченным, то часто иду и сажусь в конце мола, и смотрю на капризное море, мятежно гонящее свои серые воды. Я надеюсь, что в ясную погоду смогу увидеть противоположный берег там, вдали, где небо сходится с водой.

«Дорогой боженька, пусть всё будет хорошо, — молю я, — сделай так, чтобы они были живы. Сделай так, чтобы они думали обо мне, и пусть они, пожалуйста, приедут поскорее и заберут меня отсюда».

Зимние месяцы длятся невероятно долго, жизнь замирает в этом маленьком домике.

«Как животные в стойле, сидим мы в доме, — говорю я сам себе, — в тепле, под защитой и тесно прижатые друг к дружке».

Только ветер веет над голой землёй и опустевшими дамбами. Временами то дождь стучит по заборам и канавам, то снег нагромождается безупречным слоем: всё это ограничивает нашу жизнь в мучительной тесноте. Когда по утрам, дрожа от холода, мы покидаем дом — трава, словно накрахмаленное полотно, трещит под нашими ногами. Зимняя изморозь.

Лица вокруг дымящихся тарелок с едой, рано заполненные альковы и запах задутой керосиновой лампы: Мем, как всегда, задувает её, перед тем как раздеться.

Иногда, продышав пятно в инее на замерзшем стекле, я пристально смотрю на тёмное пятно среди белых деревьев — там ферма, где живёт Ян.

Весной мы снова скатимся со скалы, и наши тела будут горячи и плотно прижаты друг к другу. И тогда я спрошу его — сотню раз я репетировал эту фразу, внутри меня она была повторена в различных тонах и формах, но не разу ещё не слетала с моих губ — могу ли я снова посмотреть на то его место ниже живота и должны ли для этого мы вместе раздеться. Он стащит свои штаны, я совершенно уверен в этом, и я смогу потрогать его там и может даже за эту штуку. Я стесняюсь этого своего желания и в тоже время хочу: воображаю, что я кладу мою голову на его тело и подпираю рукой, рассматривая его торчащий орган.

«Странно, — думаю я, — я словно животное, как здешние коровы или овцы. Лизать, сосать, кусать, обнимать — словно жадное, изголодавшееся животное». Это больше не удивляет меня, и я не слишком беспокоюсь об этом. Я стал с этим моим осознанием одиноким, абсолютно одиноким, отгородившись от всех в моей раковине.

А зима всё тянется и тянется.

Внезапно дни становятся всё светлее и теплее, всё начинает цвести, округа наполняется птицами и лягушками, и ветер разносит вместе с запахами звуки их голосов. Молодые телята бесятся, озорно скачут между мирно пасущимся скотом, словно они не знают, что делать с солнечными лучами, падающими на их шкуры.

Но не замечая это пробуждение природы, мы день за днём ходим в школу: утром туда, в полдень назад, постоянные уходы и приходы — это наши будни. Мы всё еще носим нашу скудную зимнюю одежду, и эта новая жизнь, с шумном и суетой двигающаяся вокруг, оставляет нас равнодушными. У нас всё по-прежнему: мужчины работают в поле, женщины полют сорняки в огородах или разжигают огонь в печи. С каждым днём окружающие нас шум и суета увеличиваются, но в наших глазах всё это выглядит невыразимо безрадостным: в молчании мы тащимся по дороге, не обращая внимание на жизнь вокруг. Время от времени раздается короткий возглас, слышится смех, и мы бежим друг за другом во внезапном, живительном всплеске энергии.

Прохладное утро, на небе, голубом со стальным отливом, почти нет облаков. Мейнт и я, плетёмся каждый по своей стороне дороги, и только Янси целеустремлённо бежит впереди нас, по дороге в школу. Мы, втроём, погружены в себя и раздражительны при попытке другого проникнуть в его думы. И только приблизившись к Вамсу, замечаем, что обычное течения дня нарушено; в деревне явно происходит что-то необычное — все деревенские жители высыпали на улицу, увлеченно переговариваются друг с другом, и на улице такое количество людей, которого не бывает в будни. Все бегут в одном направлении, к перекрёстку у церкви и вливаются там в возбуждённую толпу.

«Бьюсь об заклад, там что-то о немцах, — говорит Мейнт. — Определённо, что-то снова придумали».

«Биться об заклад — это против Библии, — Янси укоризненно смотрит на брата, а голос победно звенит. — Биться об заклад Хейт не позволяет. Могу поспорить, что немцы — безбожники. А мы нет».

Я знаю, что сейчас между ними последует борьба за последнее слово. Иногда побеждает Мейнт, но чаще всего Янси выходит победителем, и этот случай не исключение. Вспыхивает на один момент бессильная ярость, и затем мы возбужденно продолжаем наш путь, во все глаза наблюдая за происходящим вокруг. Шанс пережить что-то исключительное нельзя упускать!

На перекрёстке собралось около тридцати человек, возбуждённо говоривших и ожесточённо жестикулирующих, к которым присоединилась новая группа. Несколько женщин выглядели так, словно выскочили из домов, позабыв про все дела; всё указывало на то, что происходит нечто необычное. Мы с Мейнтом подошли к толпе, Янси упрямо осталась стоять в стороне. Она пыталась удержать и меня, но было заметно, что ей тоже хочется пойти с нами послушать, что происходит. Из обрывков разговоров, которые мы подхватываем, проясняется, почему так много людей на улице: немцы взорвали мост через канал на окраине деревни — он полностью разрушен, остались только одни руины!

Мы бежим назад, к Янси.

«Немцы, разве я не говорил? Ну, что ты скажешь на это! — Мейнт подбегает первым. — Мы должны посмотреть на мост». Я колеблюсь — остаться мне с Янси или последовать за Мейнтом; я привык не реагировать на происходящее рядом со мной, это всегда заканчивалось разочарованием без надежды на что-либо и знанием, что ничего хорошего не получится. Но взорванный мост можно увидеть не каждый день, и поэтому скрепя сердце, всё быстрее и быстрей я следую за Мейнтом.