Руди Данциг - В честь пропавшего солдата (1984-1985)

И это всё? Я переворачиваю листок. Ничего. Мем встаёт и смотрит на меня с полным ожидания выражением на лице. Её глаза нежны и она вплотную подходит ко мне. Женщина, у которой я живу.

«Разве это не прекрасно? — спрашивает она, — сейчас всё хорошо».

«Разве они были освобождены другим солдатами?»

Это первое, что я хочу узнать.

«У нас же были американцы?»

Я смотрю на неё, но она неуверенно пожимает плечами.

«Я точно не знаю, мой мальчик, тебе нужно спросить у Хейта».

«Письмо было отправлено 9 мая, — говорю я, — а сегодня какое?»

Она идёт к маленькому календарю и медленно считает дни.

«27-е, — говорит она, — долго оно, однако, добиралось».

Я возвращаю письмо на место, где оно стояло, на комод за вазочку. В прихожей я снимаю своё пальто с крючка и прижимаю лицо к ткани.

Я медленно вожу носом по рукавам, воротнику, спине. Раньше мне казалось, что я ощущал его слабый запах, смесь металла и больницы, и на мгновение передо мной возникали бесформенная картина радости и защищённости. Но сейчас я ничего не чувствую, я дико и отчаянно разочаровываюсь в этом обнюхивании. Мем открывает дверь из комнаты и смотрит на меня несколько озадаченно.

«Ты не хочешь сохранить письмо в своём чемодане? Там, по крайне мере, оно не пропадёт».

«Нет», — говорю я.

Я вешаю пальто обратно на крючок.

В гостиной тихо, только скрипнет пол, передвигают стул, громыхнут тарелки. Мейнт ещё не спит, он простужен и дышит тяжело и с трудом.

Снаружи ещё тепло и светло, но в затухающих звуках я слышу, как тепло уменьшается и погружается в землю. Луга кажутся безжизненными, не слышно ни звука, дом погружается в море спокойствия. Даже в маленькой комнате целую вечность никто не проронил ни слова, время от времени я слышу только вздохи и сонный зевок.

Деревенский вечер, когда дневной труд и бремя спадают с людей.

Мем каждый вечер сидит у окна и сквозь вязание смотрит на деревню. По вечерам там почти никого не видно, кроме коров или рыбака, вглядывающегося в море.

«Там два человека идут по утёсу», — слышу я их разговор. Хейт что-то невнятно отвечает в нарушенной тишине. Я переворачиваюсь и чешу коросту на моей руке. Она постепенно отваливается, и я пытаюсь осторожно продолжить этот болезненный процесс по очистке. Только бы не закровила снова.

Тишина, ни малейшего движения, и только короста, которая медленно отделяется.

«Это две женщины».

Мне слышно, как отодвигается стул Хейта. Его ноги шаркают по полу, и громко скрипит дверь. Мем зевает и пересаживается. В сарае слышится шум насоса: Хейт наполняет свою чашку, слышно журчание воды.

«У них велосипеды».

Мем привстаёт, её голос становится несколько возбуждённым. Хейт снова заходит в дом; я слышу, как он ставит чашку на стол и пьёт медленными глотками, так что я могу следить за водой, которая с забавным шумом разливается по его телу.

«Они не здешние, на них городская одежда», — темп сообщения убыстряется.

Я приоткрываю одну из дверок алькова чуть-чуть шире и вижу, как она, приложив руку к глазам, прислонилась к окну, чтобы лучше видеть.

«Что им тут нужно так поздно?»

Хейт теперь стоит рядом с ней, заходящее солнце освещает их лица и бросает блики на мебель. Пыль мелькает в вечернем свете, удивительное количество мельчайших частиц в молчаливом, вечном движении.

Зачем я скрываюсь, почему не выдаю себя?

«Боже мой, они сворачивают к нам!»

Я понимаю, что две женщины спустились с дамбы и находятся на пути к нашему дому. Две городские барышни. Моё сердце начинает бешено стучать, чувство нереальности овладевает мной.

«Они указывают на наш дом, — говорит Мем, теперь ощутимо взволновавшись. — Случаем, не к Йеруну ли?»

Я сижу, словно окаменевший.

«Спокойно, мужик, не волнуйся», — говорит Мейнт и шумно шмыгает своим заложенным носом.

«Они перелезают через забор. Им нужно или к Тринси Ипес по-соседству, или к нам. Боже мой, что же это значит?»

Она снова опускается на свой стул и выглядит как богиня, чувствующая приближение беды. Затем она поднимается, занимая большую часть низкой комнаты, и идёт в заднюю часть дома. Входная дверь громко хлопает.

«Возможно что это твоя мама, приехавшая за тобой», — говорит Хейт и открывает дверцы алькова. Я уже давно сижу и не знаю, что мне делать.

Из соседнего алькова раздаются голоса, а Мейнт рядом со мной кашляет, будто в знак протеста.

Моя мама.

Если это она, то война действительно закончилась…

Это на самом деле она? Она в самом деле приехала? Она сильно истосковалась по мне? Я ощущаю усталость и слабость, словно мой живот упал к ногам. Когда я делаю шаг, то ноги не слушаются меня, и для того, чтобы удержаться, мне приходится придерживаться за стену.

Я не могу в это поверить и не могу думать об этом: это то, что я не позволяю себе — опять ничего не будет, а несбывшиеся надежды, в конечном итоге, свалятся на меня, как бесполезный ворох овечьей шерсти.

Я стою в дверях и вытягиваю голову как можно дальше, чтобы разглядеть участок земли от дома до забора. Хейт и Мем прошли половину пути навстречу им, и тот факт, что Хейт облачился в свой выходной пиджак, вызывает у меня дополнительную дрожь в коленях: что же сейчас должно случиться? Мем борется с локоном, который никак не хочет лечь на нужное место; я вижу её руку, которая то разглаживает причёску, то прикасается к бедру. Когда они останавливаются, в гордой позе и в тоже время осторожно-выжидающе, словно позируя для фотографии, то моё дыхание прерывается всхлипом.

Неотвратимость этого момента, который я неожиданно чётко начинаю ощущать, заключена во всём, окружающем меня: в ветре, своими порывами прижимающими высокую траву к земле, в сумрачном вечернем небе, в полной ожидания деревенской тишине и в двух тёмных фигурах, стоящих теперь неподвижно. Я хотел защититься от моих фантазий и снов, но всё равно оказался полностью беззащитной, жалкой и слишком легкой целью для них. Будто чувствуя, что я прячусь в дверях, Мем неожиданно оборачивается и смотрит на меня, делая при этом строгое лицо. Она делает несколько шагов к дому и кричит, в попытке прошептать:

«Ты всё ещё стоишь там в нижнем белье? Давай, одевайся побыстрей, они почти подошли».

Я стремительно несусь назад, в комнату, и, затаив дыхание, натягиваю штаны, борюсь с пуговицами, и оставляю рубашку наполовину расстегнутой.

«Да оставь ты свои носки», — говорит Диет, замечая, что я хочу нагнуться. Она сидит в своём алькове, и с любопытством и некоторым уважением следит за моими лихорадочными действиями: я чувствую, что стал центром внимания, что я сегодняшним вечером играю главную роль в семейных делах, она словно поняла, что эта незавершённая история движется к своему концу.