Руди Данциг - В честь пропавшего солдата (1984-1985)

«Очень любезно с вашей стороны, что вы смогли принять к себе ещё одного ребёнка».

«Ах, — Мем скрещивает свои мощные, округлые руки, — это наш долг. Это была Божья воля».

Она осторожным, почти благоговейным движением разливает чай по хорошим чашкам.

«Это не то, чем нужно гордиться и не требовало от нас многого».

В её голосе слышится смесь скромности и гордости, а глаза обретают кроткий вид, всегда выводившей меня из себя.

«Йерун был хорошим мальчиком. У нас никогда не было трудностей с ним. Он был как наш собственный ребёнок».

Моя мама тянет меня и усаживает к себе на колени.

«Моё сокровище, — звонко смеётся она, — теперь иди ко мне. Ну, хоть чуть-чуть привык ко мне?»

Я немного отстраняюсь от неё.

Дети сидят за столом необычно тихо и послушно, глядя во все глаза на женщину из города и не смея открыть рот. Я чувствую эту пропасть отчётливо и болезненно, и мне становится стыдно.

«Он всегда такой неразговорчивый?»

Моя мать спрашивает так тихо и озабоченно, будто я не должен этого слышать.

«Он очень страдал от тоски по родному дому? Вы знаете, он всегда был немножко иным, чем другие, таким странным мечтателем. Часами он мог сидеть в углу и играть в одиночестве, с ним вообще не было проблем. Не так ли, Йерун?»

Неожиданно я крепко обнимаю её и отчаянно-цепко прижимаюсь.

«Волт, — думаю я, — почему тебя здесь нет? Почему ты ушёл?»

По её движениям, мне кажется, что она начинает судорожно плакать, иногда это звучит, как отчаянный смех.

Я удивлённо смотрю на неё.

«Да, мы скоро поедем домой, — говорит она, — к папе и братику. Не плачь».

Я совсем не плачу.

Может Мем покажется плохим, когда я у кого-то другого сижу на коленях? Ведь я немного и её ребёнок?

«Ты рад, что мы скоро поедем домой?» — спрашивает мама.

«Но только не сию минуту», — быстро и безапелляционно отвечаю я.

«Если мы отсюда уедем, — мелькает у меня мысль, — то тогда Волт не сможет меня разыскать, тогда я никогда не смогу вернуться сюда…»

Мейнт шепчет в нашем алькове:

«Твоя мама выглядит очень красивой, она запросто сошла бы за твою сестру».

За дверцами алькова слышатся приглушённые голоса, снова и снова упоминающие моё имя.

«Вероятно, я останусь тут», — говорю я, преисполненный надежды.

«Она, безусловно, не заберет меня с собой».

Что я хочу на самом деле, не знаю даже я сам. Мой уход кажется мне невозможным, и так же мало я хочу остаться здесь.

«О, да, — Мейнт смеётся и колотит меня через одеяло, — через месяц ты забудешь о нас».

Я слышу шаги и вижу как дверцы алькова приоткрываются.

«Ведите себя тихо и спите, — говорит Хейт, — а ты — мечтай о доме».

Когда я собираюсь прочесть молитву, то на меня снисходит понимание, что я больше не скучаю по дому. Только по Волту.

«Дорогой Бог, пожалуйста, благослови его. Сделай так, чтобы он не пошёл воевать, а вернулся назад. Я всегда буду ходить в церковь в Амстердаме. Только бы он вернулся».

Он расстёгивает мою одежду и запускает руку под рубашку, она скользит между моими лопатками и дальше вниз — я застываю; у меня бегут мурашки по коже.

На следующее утро, когда я осознаю, что моя мама действительно здесь, то всё начинает казаться мне немыслимо лёгким и беззаботным. Я взбираюсь на чердак, чтобы её разбудить, но она уже сидит на краю кровати и надевает носки.

«Как здесь тихо, — шепчет она, — тебе, наверное, здесь было очень хорошо. Я слышу только птиц».

Она смотрит на меня долгим, внимательным взглядом.

«Радуйся, что ты попал сюда, ты очень хорошо выглядишь. Там, в Амстердаме, было ужасно. Маленький Хенк тёти Стин и господин Гоудриан умерли. Да, дорогой, все несчастья в будущем к счастью. Вот удивится папа, когда ты вернёшься таким большим и здоровым».

Мы ходим вокруг дома и я показываю ей всё: овец, маленькое растение под окном, которое я сам посадил, мою коллекцию камней.

«Но про могилу, — думаю я, — я ничего ей не расскажу, ведь это немного и её могила». Та молитва изменилась, и эта могила, устроенная мной, просела под натиском жизни, её основание разрушилось.

«Смотри, вон там живёт Ян».

Я указываю через залитые солнцем луга на небольшую группу деревьев вдали. Удивлённо я замечаю, как много времени прошло с той поры, когда я изо дня в день, полный фантазий, смотрел на эти деревья, тоскуя по Яну.

Рядом с домом, прислоненный к стене, стоит мамин велосипед, старый и ржавый, но с хорошими шинами.

«Папа их взял у коллеги по работе, — говорит она, — специально для этой поездки. Но они старые, и я надеюсь, что мы доберёмся до дома не на одних ободах». Я хожу вокруг колёс и ощупываю их. Вот на них я и покину Фрисландию. Я заглядываю в боковую сумку — там пусто.

«Туда мы положим твои вещи, это намного удобнее, чем твой чемодан. Нам предстоит долгий путь».

После завтрака мы идём к Яну. Пики во время еды всё время стоит рядом с моей мамой, словно ласковый котёнок, требующий внимания.

Она восхищается всем: одеждой, обувью, часами, и прежде чем мы выходим на улицу, они становятся лучшими друзьями.

«Если мы возьмём велосипед с собой, тогда и она сможет пойти с нами, я посажу её сзади», — говорит моя мама, но я хочу непременно идти пешком и только вдвоём. Неожиданно сильно я осознаю, что это моя мама, и я ни с кем не собираюсь её делить.

Мы идём к дамбе, и приблизительно в том же месте, где когда-то стояла машина, она спрашивает:

«А за ней море? Я должна это видеть!»

Она взбегает на дамбу и разводит руки в стороны.

«Великолепно, — кричит она, — ох, какая красота!»

Ветер вздымает её жёлтое платье, белые носки мелькают в траве.

«Давай, — кричит она, — мы побежим наперегонки».

Я не хочу подниматься на Красную Скалу.

«Это слишком долго, — говорю я ей, — мы можем сделать это позже. Сначала к Яну».

Мать Яна сидит с фермершей в гостиной. Они рассматривают фотографии, лежащие на столе перед ними.

«Ян?»

Фермерша открывает дверь, ведущую в каморку и кричит наверх.

«Он, вероятно, уже в сарае, — говорит она моей маме. — Это всё его, он не говорит ни о чём другом».

Она показывает моей маме фотографии.

«Иди и посмотри, где он», — говорит она мне.

«Трудно поверить, что он грезит коровами и овцами. Он, определённо, хочет стать фермером».

После этой фразы она разражается хохотом.

«Он — настоящий мальчик». Я ясно вижу это на её лице. Что значит быть настоящим мальчиком?

Двор. Я вижу его словно через временную перспективу: свет, падающий из-под черепичной крыши, светло-коричневые, плохо пахнущие навозные лужи, кое-где по углам бурно разросшиеся сорняки, глухие звуки из конюшни — всё это настигает меня и я на мгновение холодею: стою ли я тут в последний раз?

«Как здесь хорошо, — говорит моя мама. — Не лучше ли было тебе жить в крестьянской усадьбе, со всеми этими животными?»