Виктор Трихманенко - Небом крещенные

— Не в свои сани не садись!

Пришло известие о гибели Ивана Горячеватого. Об этом написали откуда-то из-под Берлина его однополчане, тоже выпускники школы ускоренного типа. Судя по письму, погиб Иван просто, как гибнут летчики-истребители в бою. Где-то не дотянул, в какой-то момент опоздал под-скользить, чтобы увернуться от трассы, и пуля — может быть, всего одна — человеку много не надо — пронизала фонарь кабины и пилота. Если воздушный бой шел над своей территорией, то были бы найдены останки или хотя бы документы, если же дрались над противником, то последние Ивановы мгновенья остались лишь в памяти летчиков группы: косая черта в небе, беззвучная вспышка взрыва на земле. Командир, может, черкнул ногтем крестик на карте, засекая то место. Если нашлось на это время у командира — ведь группа вела воздушный бой.

Вот и нету больше Ивана Горячеватого — сильного, мужественного человека. Погибнуть в самом конце войны, может быть, в одном из самых последних воздушных боев над Берлином — это очень печально и несправедливо, как казалось Зосимову и Булгакову. Они тяжело переживали смерть инструктора, уж какого ни есть, а первого своего инструктора и потому родного. По молодости и по холостяцкому своему сознанию они мало задумывались над тем, что осталась на свете навсегда опечаленная горем еще одна душа — жена летчика, что, может быть, уже глядит в мир лупастыми глазенками новорожденный сын летчика, о котором он мечтал.

Нередко в бою случается так, что человек гибнет, совершая геройство на глазах у товарищей, и тогда смерть его называют подвигом. Подвиг тот высоко оценивается однополчанами, командованием и правительством. Сами за себя свидетельствуют воздушный таран, когда летчик ценой собственной жизни обрывает полет вражеского бомбардировщика; бросок отважного пехотинца, вооруженного связкой гранат, навстречу танковой лавине; ценные сведения о противнике, переданные агентурным разведчиком в последние минуты свободы.

Чаще же воины гибнут, не вырываясь из строя вперед, выполняя в боевых порядках подразделения свои уставные обязанности. Общего признания геройства тут может, и не быть, награда может и не последовать, но подвиг все равно есть. Прославленные и оставшиеся безвестными, увенчанные орденами и не попавшие в списки награжденных — все они с оружием в руках защищали Родину, внесли равный вклад: отдали жизнь.

Лейтенант Горячеватый в составе эскадрильи ЛА-5 вылетел на сопровождение своих бомбардировщиков. "Мессер-шмиттов" и "фокке-вульфов" было в мартовском небе сорок пятого года уже совсем не густо. Передний край гитлеровских войск они уже почти не прикрывали, с нашими истребителями в бой не вступали — не хватало сил; но сразу же слетались в большую стаю и остервенело дрались, когда вот так группа русских бомбардировщиков шла на Берлин.

Своим излюбленным приемом — из-за облаков, из-за угла, ударили они по группе. Метили по клину ведущего звена, да не удалось: "Лавочкины" отвели удар в сторону.

— Тридцатка, тридцатка! Набирай высоту, "фоккеры" заходят справа!

— Тридцатка, прикрой больших справа, сзади…

— Выходи на правый пеленг, тридцатка!!!

Это бомберы кричат истребителям, помогая обнаружить противника и вовремя отразить его атаки. Им, бомберам, виднее и страшнее. У них вся надежда на тридцатку — командира истребительной эскадрильи, чей ЛА-5 имеет на борту большей белый номер — "30".

Истребители непосредственного прикрытия держались поближе к бомбардировщикам, готовые защитить их от прицельных трасс прорвавшихся "фокке-вульфов". Ударная группа, в которой был и лейтенант Горячеватый — восьмерка ЛА-5,— рассыпалась парами в большом пространстве, чтобы сковать боем как можно больше вражеских истребителей. Не допустить их к бомбардировщикам, любой ценой защитить бомбардировщики — в этом заключалась главная задача "тридцатки" и его летчиков.

Воздушные бои завязывались клубками, и клубки эти, медленно смещаясь, перекатывались вдоль маршрута группы бомбардировщиков. Иван Горячеватый с ведомым дрались претив пары "фокке-вульфов"; все четверо вошли уже в тот равновесный круговорот, когда опасность быть сбитым почти сводится на нет и столь же трудно добиться победы. И тут Иван заметил: снизу крадется к бомбардировщикам не связанная боем пара вражеских истребителей. Тупоносые "фокки" горкой набирали высоту, моторы их работали на форсаже, на последнем дыхании — в небе темнели тонкие натянутые шнуры дыма.

"Лавочкины" вели бои с превышением над всей группой, а петому могли и не видеть скрытой, внезапной атаки снизу. Здорово схитрили немцы: откололись парочкой, ушли вниз, а потом, разогнав максимальную скорость, подпрыгнули, чтобы ударить под сердце.

В несколько мгновений Иван оценил обстановку. Ту крадущуюся снизу пару надо бить в первую очередь, или она сейчас распорет огнем брюхо ведущему бомбардировщику. Иван не успел что-либо передать по радио тридцатке, сориентировать товарищей. Только крикнул напарнику:

— Бьем нижних! Я левого, ты правого.

— Понял, атакую, — откликнулся ведомый.

Иван резко накренил машину влево, сделав обманный маневр, и тут же полупереворотом ушел вправо. Удалось оторваться от пары, с которой вели бон раньше, или не удалось — Иван об этом уже не думал. Он пикировал наперерез атакующим истребителям. Подойдя почти вплотную, нажал обе гашетки. С такой дистанции трудно промахнуться. "Фокке-вульф", набиравший высоту, клюнул вниз, будто сорвался с небесной кручи. Загорелся! Второго "фокке-вульфа" бил ведомый, бил пока безрезультатно, но уже заставил отвернуть от группы.

Помня о том, что где-то неподалеку пара, которую они бросили, Иван сразу же после своей атаки нырнул под строй бомбардировщиков, как под навес. Его ведомый где-то отстал. Надо разогнать машину на снижении, чтобы боевым разворотом, одним махом выйти наверх — там и напарник отыщется. Но почему скорости нет? Почему без всякой перегрузки на пилотаже в глазах темнеет?. Сонливость и непонятное безразличие ко всему окружающему охватили вдруг Ивана.

В атаке, расстреливая в упор врага, он не почувствовал раны в плечо и навылет через грудь. Атакуя, он сам был атакован — та пара "фокке-вульфов", с которой дрались раньше, не оторвалась и не упустила выгодного момента.

Не боль, не страх смерти овладели душой Ивана, а скорее досада на себя, такого немощного, на то, что все это случилось так не вовремя. Не было сил ни пилотировать, ни выпрыгнуть с парашютом. Земля подступала все ближе и казалась мягкой, как прошлогоднее прелое сено, на которое хорошо бы прилечь и забыться.

Истребитель полого снижался без вмешательства Ивана — так везет к воротам умная лошадь задремавшего седока. Группа бомбардировщиков летела теперь далеко впереди, на недосягаемой высоте, и оставалось лишь проводить ее печальным взглядом, как журавлиный клин, что тянет по осени в дальний край.