Виктор Трихманенко - Небом крещенные

— Да оно теперь и ваше…

— Знать не хочу! — вспылил Бровко. — Во время войны отсиживались тут, а теперь командовать захотели.

То, что он сказал, больно хлестнуло дальневосточников. Лейтенанты потупились, в последний раз жалобно прозвенела тонкая струна гитары. Засобирались гости, стали прощаться. Они не смели поднять глаз на летчиков из новоприбывшего, теперь уже братского полка. Злое слово рыжего затронуло самое ранимое — то, что всегда жгло их совесть огнем и против чего трудно возразить. Никому дела нет до того, какая здесь была тяжелая служба, какие лишения пришлось терпеть. Тут бомбы не рвались и не было жертв — каждый может попрекнуть: отсиделись…

Уходя, один из лейтенантов задержался напротив Бровко. Глаз так и не поднял, уперся взглядом в грудь Бровко, на уровне орденов. С нарочитой фамильярностью сказал:

— Ты прав, старшой. Но кому-то надо было оставаться и здесь.

За ними закрылась дверь, и о них вскоре забыли. Заговорили наперебой гвардейцы, изливая друг другу свои души обиженных. Мало того, что перевели защитников Ленинграда на Дальний Восток, так еще хотят загнать в самый что ни на есть медвежий угол.

На сборке самолетов работали и техники и летчики — спешка была такая, будто гвардейцев хотели поскорее отсюда выдворить. В назначенный день с утра стали перегонять самолеты на таежный аэродром. Уходили четверками.

Третья эскадрилья должна была перелететь после обеда. От нечего делать летчики слонялись по аэродрому. Вчетвером — Бровко, Булгаков, Зосимов, Розинский — зашли в штаб дивизии воды напиться. Заглянули в некоторые кабинеты — к штурманам, к ветродуям [11] К синоптикам (просторечье). , поболтали. Адъютант командира дивизии, приятной наружности лейтенант, затащил их в свою комнатку. Как всем адъютантам, ему было дозволено то, чего другим нельзя. Он достал из чехла немецкий аккордеон и растянул мехи, не принимая во внимание рабочую тишину штаба дивизии. Он играл и пел неплохо, Он знал, что спеть для новых знакомых:

Заблестели слезинки на глазах гвардейцев. В одну минуту адъютант сделался их лучшим другом. Они пригласили его на праздник — годовщину полка, который будет отмечаться через неделю. От имени всего летного состава полка пригласили.

В стенку постучали кулаком.

— Понял, — откликнулся лейтенант, пряча аккордеон в чехол.

— Командир дивизии стучал? — спросил Розинский.

Лейтенант беспечно взмахнул рукой:

— Комдива сейчас кет, улетел. Это инженеры за стенкой обитают. Просят тишины.

Незатейливая песенка о Ленинграде, исполненная хорошим парнем, сейчас же передалась гвардейцам. Они шли вдоль самолетной стоянки, напевая ее, не зная слов второй строки, как и тот адъютант:

Они чувствовали и считали себя коренными ленинградцами, хотя на фронте лишь кружили по аэродромам около Ленинграда, а в самом Ленинграде были всего-то два-три раза. Такова притягательная сила великого города, таково его обаяние, что человек с первой встречи отдает ему свое сердце.

Скоро дали третьей эскадрилье команду на перелет. Не зеленой ракетой, как это сделали бы на фронтовом аэродроме, а просто голосом.

Тридцатикилометровый маршрут — это шесть минут лету.

Новый аэродром гвардейского полка представлял собой большую поляну в тайге с настеленной посредине серой бетонной полосой. Новым жилищем летчиков стала просторная, добротно сработанная землянка. Войны не было, но от этой землянки повеяло дымной сыростью войны. К тому же приказом свыше установили дежурство. Войны нет, но готовность есть, и по всему этому можно кое о чем догадываться. Изучая новый район полетов, летчики мерили циркулем и линейкой расстояние до государственной границы — выходило тридцать километров с небольшим. Рукой подать.

Однажды прилетела четверка истребителей братского полка дивизии. Их нарядили сюда для боевого дежурства в ночное время. Вылезли из кабин четверо лейтенантов: один постарше — командир звена, остальные — молодежь. А поди ж ты, все летают ночью. В гвардейском полку ночников почти не осталось, разве что один Богданов мог тряхнуть стариной.

Капитан Богданов как раз был в воздухе. Обычный тренировочный полет. Комэск пилотировал чуть в стороне аэродрома, и у всех на глазах его атаковал какой-то чужой "ячок".

— Это инспектор техники пилотирования, — пояснил удивленным гвардейцам командир звена ночников.

Все запрокинули головы, пристально следили за воздушным боем. Клонившееся к горизонту солнце слепило, надо было прикрываться ладонями и фуражками. Инспектор техники пилотирования дивизии — летчик высшего класса. На эту должность, как правило, назначают человека с настоящим летным талантом. Уж если ему положено проверять технику пилотирования руководящего летнего состава, то сам он должен летать не хуже. Но каким бы сильным пилотом ни был инспектор, с Богдановым ему не тягаться — так считали гвардейцы.

Не отрывая глаз от вертевшихся в воздушном "бою" истребителей, летчики обменивались обоюдоострыми замечаниями:

— На третьей минуте Богданыч прижмет инспектора. Голову даю наотрез.

— Побереги головушку-то, пригодится…

— Что для Яши такой противник? У Яши двадцать шесть сбитых!

— Посмотрим…

С земли трудно было уследить, где чей истребитель: самолеты ведь однотипные, а номеров на таком расстоянии не видно. Кто-то побежал в землянку за полевым биноклем. Но пока он бегал, поединок уже подходил к концу. Один ЯК зашел в хвост другому, не отставая при самых энергичных и неожиданных маневрах.

Гвардейцы твердили: в хвосте, конечно же, Яша. Дальневосточники молчали. Но вот самолет-победитель резко отвернул в сторону и пошел на посадку. Сел. И тогда летчики увидели на его борту незнакомый номер. Это был инспектор. Он взял верх в поединке и потому, когда захотел, тогда и бросил гоняться за "противником".

— Что, надрали хвоста вашему Яше?

— Пошел ты, знаешь куда? Если бы по-настоящему, Богданов срубил бы с первой атаки. Он таких сшибал на фронте пачками!

— Видать, не таких…

Злость забирала гвардейцев: такой позорный проигрыш фронтовика при всем честном народе!

Богданова, наверное, тоже заело. Он снизился и начал выделывать на запретной высоте головокружительные номера. Пикировал отвесно, выхватывал машину у земли и потом, устремляясь ввысь, крутил восходящие бочки. На бреющем полете переворачивал машину вверх колесами и так проносился над аэродромом — через фонарь кабины была ясно видна висящая вниз голова, опоясанная дужкой трофейных немецких наушников. Загибал крутые виражи, так что срывались и мгновенно таяли в воздухе золотистые струи. Те струи — явление редкое, образуются лишь при максимальной скорости и перегрузке.