Эдуард Асадов - Что такое счастье. Избранное

В былом у нас — вечные расстояния,
За встречами — новых разлук терзания,
Сплошной необжитости торжество.
Не уходи из сна моего!
Не уходи из сна моего!

Теперь, когда ты наконец-то рядом,
Улыбкой и сердцем, теплом и взглядом,
Мне мало, мне мало уже всего!
Не уходи из сна моего!
Не уходи из сна моего!

И пусть все упущенные удачи
Вернутся к нам снова, смеясь и плача,
Ведь это сегодня важней всего.
Не уходи из сна моего!
Не уходи из сна моего!

Во всех сновиденьях ко мне являйся!
И днем, даже в шутку не расставайся
И лучше не сделаешь ничего.
Не уходи из сна моего!

Поезд ждет, застегнутый по форме.
На ветру качается фонарь.
Мы почти что двое на платформе,
А вокруг клубящаяся хмарь.

Через миг тебе в экспрессе мчаться,
Мне шагать сквозь хмурую пургу.
Понимаю: надо расставаться.
И никак расстаться не могу.

У тебя снежинки на ресницах,
А под ними, освещая взгляд,
Словно две растерянные птицы,
Голубые звездочки дрожат.

Говорим, не подавая виду,
Что беды пугаемся своей.
Мне б сейчас забыть мою обиду,
А вот я не в силах, хоть убей.

Или вдруг тебе, отбросив прятки,
Крикнуть мне: — Любимый, помоги!
Мы — близки! По-прежнему близки! —
Только ты молчишь и трешь перчаткой
Побелевший краешек щеки.

Семафор фонариком зеленым
Подмигнул приветливо тебе,
И уже спешишь ты по перрону
К той, к другой, к придуманной судьбе.

Вот одна ступенька, вот вторая…
Дверь вагона хлопнет — и конец!
Я безмолвно чудо призываю,
Я его почти что заклинаю
Горьким правом любящих сердец.

Стой! Ты слышишь? Пусть минута эта
Отрезвит, ударив, как заряд!
Обернись! Разлуки больше нету!
К черту разом вещи и билеты!
И скорей по лестнице! Назад!

Я прощу все горькое на свете!
Нет, не обернулась. Хоть кричи…
Вот и все. И только кружит ветер.
Да фонарь качается в ночи.

Да стучится сердце, повторяя:
«Счастье будет! Будет, не грусти!»
Вьюга кружит, кружит, заметая
Белые затихшие пути…

Ты прости, что пришел к тебе поздно-препоздно,
И за то, что, бессонно сердясь, ждала.
По молчанью, таящему столько «тепла»,
Вижу, как преступленье мое серьезно…

Голос, полный холодного отчуждения:
— Что стряслось по дороге? Открой печаль.
Может, буря, пожар или наводнение?
Если да, то мне очень и очень жаль…

Не сердись, и не надо сурового следствия.
Ты ж не ветер залетный в моей судьбе.
Будь пожар, будь любое стихийное бедствие,
Даже, кажется, будь хоть второе пришествие,
Все равно я бы к сроку пришел к тебе!

Но сегодня как хочешь, но ты прости.
Тут серьезней пожаров или метели:
Я к цыганам-друзьям заглянул по пути,
А они, окаянные, и запели…

А цыгане запели, да так, что ни встать,
Ни избыть, ни забыть этой страсти безбожной!
Песня кончилась. Взять бы и руки пожать,
Но цыгане запели, запели опять —
И опять ни вздохнуть, ни шагнуть невозможно!

Понимаю, не надо! Не говори!
Все сказала одна лишь усмешка эта:
— Ну а если бы пели они до зари,
Что ж, ты так и сидел бы у них до рассвета?

Что сказать? Надо просто побыть в этом зное.
В этом вихре, катящемся с крутизны,
Будто сердце схватили шальной рукою
И швырнули на гребень крутой волны.

И оно, распаленное не на шутку,
То взмывает, то в пропасть опять летит,
И бесстрашно тебе, и немножечко жутко,
И хмельным холодком тебе душу щемит!

Эти гордые, чуть диковатые звуки,
Словно искры, что сыплются из костра,
Эти в кольцах летящие крыльями руки,
Эти чувства: от счастья до черной разлуки…
До утра? Да какое уж тут до утра!

До утра, может, каждый сидеть бы согласен.
Ну а я говорю, хоть шути, хоть ругай,
Если б пели цыгане до смертного часа,
Я сидел бы и слушал. Ну что ж! Пускай!

Ах, как бурен цыганский танец!
Бес девчонка: напор, гроза!
Зубы — солнце, огонь — румянец
И хохочущие глаза!

Сыплют туфельки дробь картечи.
Серьги, юбки — пожар, каскад!
Вдруг застыла… И только плечи
В такт мелодии чуть дрожат.

Снова вспышка! Улыбки, ленты.
Дрогнул занавес и упал.
И под шквалом аплодисментов
В преисподнюю рухнул зал…

Правду молвить: порой не раз
Кто-то втайне о ней вздыхал
И, не пряча влюбленных глаз,
Уходя, про себя шептал:

«Эх, и счастлив, наверно, тот,
Кто любимой ее зовет,
В чьи объятья она из зала
Легкой птицею упорхнет».

Только видеть бы им, как, одна,
В перештопанной шубке своей,
Поздней ночью спешит она
Вдоль заснеженных фонарей.

Только знать бы им, что сейчас
Смех не брызжет из черных глаз
И что дома совсем не ждет
Тот, кто милой ее зовет.

Он бы ждал, непременно ждал!
Он рванулся б ее обнять,
Если б крыльями обладал,
Если ветром сумел бы стать.

Что с ним? Будет ли встреча снова?
Где мерцает его звезда?
Все так сложно, все так сурово,
Люди просто порой за слово
Исчезали бог весть куда.

Был январь, и снова январь…
И опять январь, и опять…
На стене уж седьмой календарь.
Пусть хоть семьдесят — ждать и ждать!

Ждать и жить! Только жить не просто:
Всю работе себя отдать,
Горю в пику не вешать носа,
В пику горю любить и ждать!

Ах, как бурен цыганский танец!
Бес цыганка: напор, гроза!
Зубы — солнце, огонь — румянец
И хохочущие глаза!..

Но свершилось: сломался, канул
Срок печали. И над окном
В дни Двадцатого съезда грянул
Животворный весенний гром.

Говорят, что любовь цыганок —
Только пылкая цепь страстей.
Эх вы, злые глаза мещанок,
Вам бы так ожидать мужей!

Сколько было злых январей…
Сколько было календарей…
В двадцать три — распростилась с мужем,
В сорок — муж возвратился к ней.

Снова вспыхнуло счастьем сердце,
Не хитрившее никогда.
А сединки, коль приглядеться,
Так ведь это же ерунда!

Ах, как бурен цыганский танец,
Бес цыганка: напор, гроза!
Зубы — солнце, огонь — румянец
И хохочущие глаза!

И, наверное, счастлив тот,
Кто любимой ее зовет!